Наполеоныч. Дедушка русского шансона

— Да что ты? — с живостью спросил Матохин. — И что же?

— Да я почем знаю, — ответил Шишков, — сказывают, опять с Катей валандается…

— Счастлив его Бог! — угрюмо проговорил Матохин. — Встретить бы мне его — свел бы счеты.

Тут они начали о чем-то тихо шептаться, будто два приятеля.

Вдруг, как-то сразу, между ними появился надзиратель и протянул Адриану Федоровичу пакет.

— Передай Шишкову, — сказал ему смотритель.

Надзиратель отдал пакетик Шишкову. Поручик опять скомандовал:

— Смирно! Барабанщики вперед!

Солдаты подтянулись, затрещали барабаны, а Шишков все возился с веревкой.

Наконец, он вынул из-за пазухи какой-то небольшой мешок. Это была белая холщевая маска, вроде тех, которыя носят капуцины, с большими дырами для просовывания рук. Эту маску, так сказать, полу-саван он хотел было надеть Матохину на голову, но тот отстранил его и что-то сказал. За трескотней барабанов ничего не было слышно.

Шишков помог Матохину встать на скамейку — тому с кандалами было трудно на нее подняться, — тщательно надел ему на шею петлю, и для этого даже сам влез рядом с осужденным.

Затем он быстро соскочил вниз и выдернул скамью из-под ног Матохина…

Я отвернулся…

Может быть, прошло с полминуты, когда я опять взглянул туда.

Глаза повешеннаго стали стеклянными, лицо приняло какое-то странное, как будто удивленное выражение, а пальцы рук быстро, быстро перебирали что-то…

И в то же время я почувствовал острую боль в правой руке. Это, стоящий рядом со мною член суда, судорожно схватив мою руку ногтями, сжал ее до крови.

— Смотрите, — шептал он, — пальцы… пальцы…

— Пустите, ради Бога, — чуть не крикнул я, — мне больно.

Доктор, стоявший неподалеку от нас, отвернулся и, плюнув, только сказал: «Tfiu, Teufel!»

Со мной сделался какой-то столбняк. Я не хотел смотреть туда и все-таки смотрел.

Пришел я в себя через минут 15, увидев доктора с часами в руках, стоявшего около повешеннаго: он ощупал его сердце и пульс и потом сказал что-то поручику.

Поручик сделал саблей знак барабанщикам, и барабаны замолкли. Затем он вложил саблю в ножны.

А Иоганн Карлович громко произнес:

— Долинквент, уже умирал!..

— Можно снять, Шишков! — крикнул Адриан Федорович. — Сними скорее!

Шишков, с ловкостью обезьяны взобрался на перекладину, чтобы распутать веревку.

— Чего копаешься? — заорал на него смотритель. — Отрежь, и все тут!

— Чего портить веревку-то, ваше благородие, — возразил Шишков, — веревка хорошая, еще пригодится.

Солнце уже взошло, и как раз его лучи падали на лицо Матохина. То же удивленное и странное выражение оставалось на нем.

Два солдата откуда-то принесли деревянный гроб.

Уложили туда труп.

Прокурор и член суда подписали какую-то бумагу и вручили ее поручику, при этом прокурор сказал:

— Часов в 10 вы пойдете с докладом, г-н поручик.

Тот, взяв бумагу, молча поклонился.

При этом я заметил, что поручик был бледен, как полотно, и подбородок его дрожал.

— Ну, пора! Kommen Sie! — сказал доктор. — Пойдемте, господа.

Мы все простились с Адрианом Федоровичем и вышли из тюрьмы.

Солнце светило ярко на голубом небе. Все обещало хороший день. Мы спустились с горы, на которой стоит тюрьма, вниз, в город. Дорога наша шла все время берегом.

В кустах пели птички, а по реке подымался от воды пар. Шли мы молча.

Я поглядывал на поручика. Он шел, словно пьяный, и вдруг зашатался и остановился.

Я подошел к нему и спросил:

— Что с вами? Не дурно ли вам?

— Не-ет, это так… пройдет, — ответил он, — много, знаете, танцевал сегодня… вот и голова немного кружится…

— Ну, ну, молодой человек, — сказал добродушно доктор, — какая такая голова кружится, как у молодой фройлейн?

Поручик немного оправился, и мы пошли дальше.

— Что-то спать не хочется, — сказал прокурор. — Самый лучший сон уже пропал.

— Да и зрелище такого сорта, — заметил член суда, — что, пожалуй, и не заснешь.

Я же чувствовал во всем теле какой-то озноб и простодушно сказал:

— Я бы с наслаждением сейчас выпил бы чего-нибудь эдакого…

— А знаете ли, господа, — вдруг остановился член суда, — у меня есть коньяк… я вам доложу, не коньяк, а сливки. Живу я сиротой, холостяком… Дойдемте ко мне, выпьем, да кстати, — робко сказал он, — устроим эдакий утренник… Знаете… три робера, не больше… Все равно, спать ведь никто не будет после этого.

— Я, — сказал прокурор, — всегда считал вас, Иван Федорович, за гениальнаго человека и с радостью принимаю ваше предложение.

Доктор, поручик и я подтвердили лестное мнение прокурора, и прибавив шагу, мы скоро дошли до дома члена суда.

— Я прислуги будить не стану, — сказал он, — сами будем хозяйничать.

И он, вынув из кармана ключ (причем руки у него почему-то дрожали, и он долго не мог попасть в замок), отпер дверь.

Мы вошли. Разделись в передней и через гостиную прошли в кабинет.

— Располагайтесь, как дома, господа, — радушно предложил нам Иван Федорович. — Я сейчас достану…

Он принес две бутылки коньяку, откупорил их и поставил на стол.

Я не переставал наблюдать за поручиком. Он все время не говорил ни слова и, войдя в квартиру члена суда, уселся в гостиной. Он был все также бледен и бессмысленно смотрел в пространство.