Нарративная практика. Продолжаем разговор

В этой главе я связал терапевтическую практику с метафорой Уильяма Джеймса о потоке сознания. Я утверждаю, что восстановление языка внутренней жизни, нарративного по своей структуре, ведет к тому, что люди становятся более устойчивыми, и диссоциация как защитная реакция на пережитую травму наблюдается у них реже. Для описания и понимания механизма работы с травмой можно использовать разные метафоры, например, географические. Резонирующие отклики, делающие видимыми переживания и усиливающие их, образуют островки безопасности. В ходе терапии островки становятся архипелагами и, наконец, континентами. Так люди обнаруживают, что у них есть иные, надежные территории жизни, на которых они могут прочно стоять и откуда они могут смотреть на территории, захваченные травмой и ее последствиями. В результате у них появляются возможности вспоминать о травмирующем опыте без ретравматизации. Травмирующий опыт интегрируется в историю жизни, и человек ощущает себя более целостно и устойчиво.

Когда я работаю с людьми, живущими с последствиями травмы, я всегда задействую письменное слово. Например, я записываю то, что вызвало резонанс в терапевтических беседах, включая те отклики внешних свидетелей, которые кажутся обратившимся за помощью людям наиболее значимыми. Получается документ, отражающий структуру языка внутренней жизни: он богат ассоциациями, метафорами, аналогиями, и это тот источник, к которому можно обращаться в сложные моменты для восстановления связи с собой, для переживания близости и теплоты во внутреннем мире.

Кроме того, я всегда поддерживаю обратившихся ко мне людей в создании ими автобиографических историй. Эти документы бывают разными по форме и языку, они могут быть в большей или меньшей степени формальными, в разной степени авторитетными, могут обладать особым качеством подлинности, «настоящести». В любом случае они укрепляют целостное ощущение себя как героя повествования, но создаются они на основе других бесед – не тех, что построены на описанных в этой главе откликах и резонансах. Это – совсем другая история.

Глава 10. Жизнь после самоубийства близкого

О работе с людьми, испытывающими желание покончить с собой, написано много. Эта же глава о друзьях, родственниках, знакомых и соседях тех, кто наложил на себя руки. Много лет я работал с людьми, потерявшими друга или родственника в результате суицида. Обычно покончивший с собой человек становится невидимым; людям трудно говорить о нем, подробности его жизни покрыты завесой молчания. Суицид считается поступком постыдным, и этот стыд распространяется на окружающих. Как правило, люди ориентируются на упрощенные, стереотипные представления о самоубийстве, несмотря на то, что жизненные ситуации людей, принявших решение завершить свою жизнь, разные, и каждый раз это решение является результатом уникального набора соображений. Самоубийство часто – продуманный акт, исполненный неоспоримого смысла для конкретного человека. Однако этот смысл (или смыслы, их может быть несколько) редко обсуждается, тем более – уважительно. Когда мы признаем эти смыслы и проявляем к ним уважение, то это не значит, что мы рекламируем суицид или одобряем его. Признавая смыслы, которые человек вложил в самоубийство, мы стараемся менять жизнь так, чтобы в трудных ситуациях у людей было больше выбора. Работая с людьми, чьи близкие покончили с собой, мы не прекращаем скорбеть, переживать утрату и мечтать о том, как было бы здорово, если бы человеку удалось найти способ продолжать жить; мы не готовы мириться с тем, что в тот момент человек чувствовал безысходность и отсутствие выбора; но одновременно с этим мы исследуем внутренний смысл самоубийства, не обесценивая (как это обычно принято) его. Как человек пришел к такому решению? Что оно для человека значило, какие ценности отражало? Каково было человеку в этот момент? Мы пытаемся осмыслить и понять произошедшее.

В этой работе нам важно попытаться понять, было ли самоубийство связано с тем, чему человек придавал ценность, была ли преемственность между решениями, которые он принимал по поводу своей жизни, и решением, которое он принял о смерти? Может быть, этот человек и прежде умел принимать серьезные решения? Когда мы задаем вопросы о том, чего потребовало от человека принятие решения о самоубийстве, что связывало его в этот момент с другими людьми, – мы восстанавливаем непрерывную историю его жизни, и самоубийство, таким образом, не оказывается чем-то выбивающимся из общей картины. Мы грустим о том, что человек при жизни сталкивался со страданиями и сложностями, мы сопереживаем ему и при этом понимаем, что он отстаивал, защищал и взращивал. Это осознание позволяет оставшимся в живых любимым и близким чувствовать связь с ушедшим, – и это важно. Ниже я приведу подробную запись беседы с Венди, чей сын Тед покончил жизнь самоубийством.