Нарративная практика. Продолжаем разговор

Есть еще одна тема, связанная с прошлым, которую я бы хотела упомянуть, прежде чем повернуться к будущему. Это тема дерзости. Развитие нарративных идей было частью решительного вызова существовавшим в сфере психического здоровья идеям. И в то же самое время в этом было много вольности и веселья. Майкл любил повеселиться, и я думаю, что это имело отношение к нашему социальному бэкграунду.

Я выросла на ферме; мой старший брат Питер был в нашем роду первым человеком, закончившим среднюю школу. Майкл вырос в семье рабочих, в их роду его сестра была первой, кто закончил среднюю школу. Социальная работа и сфера психического здоровья – это сферы занятости людей из среднего класса. По крайней мере, так было, когда мы пришли туда. А мы относились к людям, друг к другу, к этой сфере не так, как это было принято в этой прослойке общества. Мы были дерзкими, мы были шумными. Я даже скажу, что временами мы были грубоватыми. И много смеялись и дурачились.

Мы отличались еще и тем, что Майкл расшатывал принятые в профессиональном сообществе устои. В те времена считалось, что люди, находящиеся в психозе, ничего не могут предложить другим. Их не считали людьми, способными рассказать о своем опыте. Их не считали людьми, обладающими нравственной цельностью. Вместо этого их считали иными: теми, кого надо прятать от общества. А Майкл, работая консультантом в государственной психиатрической больнице, общался с ними так, что это не вписывалось в рамки профессиональных стандартов. Проиллюстрирую это одной историей.

От дома до психиатрической больницы Майкл ходил пешком через парк. Однажды во время дороги у него оторвалась пуговица от штанов, и штаны расстегнулись. Ему приходилось придерживать их руками, чтобы они не свалились. В конце концов он добрался до больницы и приготовился к встрече с Сэмом – слышавшим голоса пациентом из «закрытого отделения». Сидя за зеркалом Гезелла[35], за его работой наблюдала команда семейных терапевтов. Разговор Майкла с Сэмом шел примерно так:

Майкл: Сэм, бывает ли, что ты боишься, что с тобой произойдет что-то, чего ты очень не хотел бы?

Сэм: Да. Конечно.

Майкл: Бывают ли у тебя кошмары, связанные с тем, чего ты боишься?

Сэм: Да. Иногда бывают.

Майкл: А бывало ли у тебя когда-нибудь такое, что твой кошмар сбывался? Вот прямо в реальности происходило то, чего ты боялся?

Сэм: Да, конечно. Я знаю, что ты имеешь в виду. Со мной это происходило несколько раз.

Майкл: А посещали ли тебя кошмары, что ты идешь по улице, и с тебя сваливаются штаны?

Сэм: Да, конечно!

Майкл: Знаешь, это как раз случилось со мной, когда я шел сюда. У меня пуговица оторвалась, и штаны практически упали, так что мне приходилось их держать.

Сэм (очень обеспокоенно): Слушай, я знаю, каково это, когда твой самый страшный страх сбывается. Ты думаешь, что вот сейчас оно произойдет, и оно берет и происходит. И что ты сделал?

Майкл: Ну, это было… неприятно. У меня до сих пор нет пуговицы, и я вот сижу, придерживаю штаны. Как ты думаешь, что мне теперь нужно сделать?

Сэм: Знаешь, что? Подожди минутку, я схожу в отделение, у меня есть английская булавка.

Сэм сходил в отделение, принес свою булавку, и беседа продолжилась, развивая то ощущение сопричастности и товарищества, которое было создано вначале. А команда семейных терапевтов за зеркалом была просто поражена, потому что это взаимодействие перевернуло с ног на голову обычные властные отношения. Человек, живущий с голосами в голове, внезапно вносит вклад в жизнь терапевта, в буквальном смысле помогает ему не потерять штаны. Для Майкла это была совершенно нормальная беседа, восстанавливающая достоинство, восстанавливающая уважение. Но это было что-то из ряда вон выходящее для профессиональной культуры того времени. Было не принято спрашивать у пациентов их мнение, признавать их идеи и считать, что они могут внести какой-то вклад в отношения.