Наш маленький, маленький мир

Три года службы истекали в 1914 году, но влюбленным не удалось даже проститься перед разлукой, длившейся еще четыре года. Вскоре письма от папы перестали приходить совсем, а пришло известие от папиного товарища:

Уважаемая барышня, Павел дал мне Ваш адрес, перед тем, как пошел в разведку, чтобы я написал Вам, если он не вернется. Вот я и сообщаю Вам, что он пропал без вести.

Мама не верила, что он погиб, знала — Павел должен вернуться и вернется. Она и мысли не допускала, что никогда больше не увидит его, твердо верила, что силой своей любви вытащит его даже из могилы. Ее любовь превратилась в навязчивую идею, заслонила собой весь мир, без Павла не было ничего, жизнь потеряла всякий смысл.

Пламенная страсть — ненадежная основа семейной жизни. Далекий солдат с каждым днем казался ей все прекрасней, лучше, краше, на нем были сосредоточены все девичьи мечты.

А вернулся он, опираясь на палку, заросший, грязный, обовшивевший, со шрамом на шее. За семь лет из балагура, остряка и весельчака он превратился в задумчивого, молчаливого, мрачноватого мужчину.

Мама так и не сумела до конца простить ему такой перемены, ей казалось, что девичье свое целомудрие она берегла для кого-то другого, и этот новый человек разочаровал ее. Она не отдавала себе отчета в том, что и ее тоже отметили годы ожидания и отчаянной бедности. Питалась она турнепсом и желудевым кофе, мерзла в очередях, надрывалась на фабрике, да еще ходила убираться за краюшку хлеба, которой делилась с младшей сестрой. Наступивший мир она встретила в опорках и отрепьях, исхудавшая до костей, с подорванным навсегда здоровьем.

А она полагала, что осталась такой же, как семь лет назад, и отец ее не разубеждал, ни разу не напомнил о неотвратимом беге времени, наглухо оградив себя от реальности розовыми очками иллюзий.

В детстве я не подозревала причины, а мама просто не понимала, почему это отец сидит, уставившись куда-то вдаль, целые часы может проводить за шахматной доской, задумчиво передвигая фигуры, почему вечерами, не сказав ни слова, уходит и возвращается поздно ночью. Ведь рядом любимая женщина, у него хорошая работа, семья — а этого он в жизни не знал — есть дочурка, о которой так мечталось, и сын, красивый, как картинка.

Отец никогда не говорил ни про военную службу, ни про войну, награды спрятал в мамину коробку для шитья, где лежали пуговицы и кнопки. И вдруг в один прекрасный вечер он разговорился.

Мы уже улеглись, в печке догорает уголь, розовые отсветы ползают по потолку, бархатный папин голос уносит меня в дальние края. Временами я засыпаю, убаюканная спокойным течением рассказа, и снова просыпаюсь, огонь в печке давно погас, уголья почернели, на окна опустилась ночная тьма, они уже засеребрились, порозовели, а папа все еще говорит, говорит.

Его рассказы вплелись в мои сны, папа выговорился за одну ночь, после нее в голове у меня засела мысль, которую я не осмеливаюсь высказать вслух. Я притворялась спящей в своей постельке, на спинке которой под краской прятался нарисованный ангелочек.

Мне мерещилось страшное — мой папа убивает людей, и потом я еще долго искоса поглядывала на его большие руки с ногтями красивой формы и уклонялась от их ласковых прикосновений.

Военная судьба отца сложилась непросто. Прямо с действительной его бросили на русский фронт, он огляделся — и не долго думая перешел на сторону русских. Пережил голод и вшей в Дарнице, в лагере для военнопленных, потом поступил работать слесарем на киевский завод. Жилось ему преотлично, да только он рвался на фронт биться с ненавистной Австро-Венгерской монархией.

«Человек всегда чем-нибудь да недоволен, вот и мы в Киеве шумели, роптали! В Дарнице лопали чечевицу пополам с песком и бог его знает с чем еще, да к тому же холодную. Наберешь бывало ложку, высыплешь на ладонь, вторую гребешь; первую заглатываешь, вторую на ладонь высыпаешь. У кого ложку украли — тот считай пропал. А в Киеве нас, я говорю, у кого ремесло в руках, уважали, жарили-парили для нас чего душа твоя пожелает, будто никакой войны нет. Курятина, гусятина, бабы сметану несут, пирожки, мясо тащат, а мы ворчим: «Опять свинина, опять отбивные, надоело до смерти». Поди на всех угоди. На фронт наших собралась целая группа. Нам на прощанье обед закатили, да такой, что к хлебу никто и не притронулся, так и осталась на столе целая гора хлеба. Сам не знаю, как мне это в голову пришло, только я свой мешок развязал и весь хлеб со стола туда скинул. Ребята хохочут, за животики держатся, да только не так уж много времени прошло, а уже кто корочку просит, кто кусочек, а там глядишь, и все крошки подобрали».