Наш маленький, маленький мир

Генерал отворил клетку, и канарейка запорхала по кухне. Я от восторга разинула рот, папа бросил на меня строгий взгляд, и я быстро рот захлопнула. Канарейка летала вокруг лампы, лампа была с подъемным блоком, подобное сооружение я видела впервые в жизни и сама, своим умом дошла, что эта сложная стеклянная юбочка и есть лампа. Удивительно только, как это из нее не вытекает керосин.

Канарейка опустилась на поднятый генеральский палец, потом взлетела и обронила густую каплю прямо на генеральское плечо. «Уж лучше бы на генеральскую плешь», — думала я. Генерал засмеялся и вытер халат платком.

— Ты действительно ничего не собираешься просить, брат?

— Нет, не собираюсь, — ответил папа. — Нам уже пора…

— Заходи как-нибудь, брат…

Папа молчал. В темной передней они пожали друг другу руки.

— Если что-нибудь понадобится, брат, — снова заговорил генерал, — не стесняйся, сразу заходи. Дай мне ручку, девочка.

Я подала ему руку.

— Нет, правую, — подсказал папа.

— Левая, от сердца, — хохотнул генерал и втиснул мне в ладонь какую-то бумажку!

Прежде чем я пришла в себя от изумления, мы оказались на улице. Дул ледяной ветер.

— Надень рукавички, пальцы отморозишь.

Я все еще сжимала бумажку.

— Слышишь? Рукавички у тебя в кармане.

Я держала бумажную денежку двумя пальцами, и она трепыхалась на ветру.

— Ты где ее взяла, как она к тебе попала? — накинулся на меня папа.

— Не знаю, он, должно быть, мне ее в руку сунул.

Папа побелел. Никогда еще я его таким не видела. Весь белый, глаза зеленые, на скулах вздулись желваки. В гневе он был страшен. Выхватив у меня из рук бумажку, папа пустил ее по ветру, денежка понеслась перед нами, налетела на фонарный столб, прижалась к нему, но ветер тут же подхватил ее и подбросил вверх. Папа резко повернулся и потащил меня против ветра. Острые булавки кололи лицо, я оглянулась, но разноцветная картинка уже исчезла.

— Надень наконец рукавички, — устало сказал папа. Всю оставшуюся дорогу он молчал.

За обедом папа отгородился от нас газетой.

— Что, генерала дома не было, что ли?

— Был, — отвечала я вместо папы, — канарейка накакала ему на халат.

— Что за чепуху ты несешь?

— Нет, правда, мама, летала-летала и накакала. А буфет у них весь облупился.

— Вас что, в кухне держали? И вы сидели в кухне?

— Нет, стояли.

— Что-о? — охнула мама. — Вас держали в кухне и даже сесть не предложили? И ничем не угостили?

Я вдруг почувствовала, что не следует говорить правду, иначе я предам папу.

— Нас плюшками и шоколадом угощали, только я все время просилась домой.

— Да почему? Вот и бери тебя куда-нибудь, горе ты мое!

Отец молчит. Мне неохота заглядывать за ширму газеты, неохота есть, ничего неохота, перед глазами мельтешит радужная бумажка, гонимая ветром.

С той поры папа к «братьям» не ходил. Но все-таки всегда выискивал и находил зацепку, чтоб вырваться из дома, в котором ему было тесно. Мама не догадывалась, что за центробежная сила отрывает отца от семьи, ей так и не удалось понять самой основы папиной личности — непреодолимой жажды свободы.

Отец аккуратно, каждое первое число, отдавал ей деньги, но никогда не показывал выплатного листка, сердился, если мама вскрывала его письма или шарила по карманам, а если он доставал мелочь из кошелька, то всегда поворачивался к нам спиной. Дома делал лишь то, что ему самому хотелось делать, а если в маминых словах ему слышался хоть легкий оттенок приказания, он замыкался в себе, не поддавался на уговоры. Уходил и приходил, когда хотел и как хотел. Мама могла браниться, угрожать, умолять, но неизменно натыкалась на стену молчания.

Запомнились мне семейные сцены, разыгрывавшиеся во время выборов.

— За коммунистов голосовать будешь? — спрашивала мама.

— Голосование — дело тайное.

— Черт побери, неужели ты способен голосовать за соц-демаков?!

— А тебе известно, сколько нам пришлось бороться за всеобщее тайное голосование?

— Плевать я хотела! Мне-то ты можешь сказать, кого будешь избирать!

Отец улыбался, разъяренная мама доходила до белого каления, но так и не могла узнать его кандидатов.

Счастье им было отпущено ненадолго, да и то, что было отпущено, прошло в ссорах и спорах. Чего стоили все эти пустяковые распри по сравнению с двумя жестокими, страшными словами — «туберкулез позвоночника»?

В один прекрасный день мой красивый, озорной братик вернулся домой закованный в гипс, неподвижный, словно кукла. Папа принес его на руках.

Я не верила в его болезнь, думала — просто капризы. Ведь всего несколько дней назад мы на коленках стояли рядышком на деревянном сундуке и строили рожи Франтишеку и Беде.