Наш маленький, маленький мир

Большого Венду, моего дядю, я не просто любила, я его обожала, особенно когда подросла и мы переехали жить в Голешовице. Сейчас трудно даже представить себе, какой поднимался переполох и шум, когда мы играли на рынке или неподалеку от газовой фабрики и вдруг, затормозив машину, из окошка кабины высовывался дядя и звал меня прокатиться. Он работал шофером на грузовичке, но ведь и грузовичок — это все-таки тоже автомобиль, и я рассказывала подружкам необыкновенные истории о том, как я езжу на подножке, как мы столкнулись с поездом, как у нас провалился пол и нам пришлось отталкиваться от земли ногами, как мы слетели с моста в воду и автомобиль превратился в пароход. Дети мне не слишком-то верили, но машина все-таки была, и они ее видели собственными глазами. Иногда дядя забирал нас всех и катал по отдаленным улицам.

Дядя был точной копией моего папы, хотя намного моложе. Такое же лицо, такой же голос, лишь ростом поменьше, похудее и повеселей, словно был создан из какого-то более легкого материала. Если мой папа был кремень, то дядя Венда — резиновый мяч.

Так же как и моему папе, дяде необходима была свобода: он, например, не желал возить управляющего, отказался служить в кучерах у господ. На своем грузовичке он иногда отправлялся на прогулки, не забывая послать открытку с обычным текстом: «Сердечный привет посылает Венда из левого рейса». Несмотря на легкомыслие, дядя был отличным шофером, никогда у него не было и самой пустячной аварии, он удержался на работе в одной фирме даже в годы жесточайшего кризиса.

Он шутил, что в жизни ему везет. Больше всего ему повезло, что вопреки заботам моего отца он остался жив. Старший брат не гнал меньшого братишку, наоборот, таскал его с собой во все мальчишеские походы. Там, где малыш не поспевал, он брал его на закорки. Привязав к себе веревкой, лазал по отвесным скалам, спускался в пропасти, забирался на самые высокие деревья, девятилетним переплывал он Влтаву с двухгодовалым малышом на спине. И хотя каждый божий день Венда подвергался смертельной опасности, всю жизнь он льнул к старшему брату и любое серьезное решение принимал, лишь посоветовавшись с ним, хотя был достаточно самостоятелен. Думаю, приходил он к отцу, чтоб укрепиться в своем решении или почерпнуть силы.

У дяди была лишь одна мучительная забота, хотя нам, детям, она доставляла, пожалуй, удовольствие. На его руках в живописном беспорядке красовались синий якорь, спасательный круг, русалка, извивались змеи и прочие страшилища. Синие картинки нравились нам, но дядя показывал их редко и неохотно. Татуировку он сделал еще мальчишкой, желая казаться взрослым, вынес пытку, стиснув зубы, желая доказать, что и он уже мужчина. В те времена не умели сводить татуировку, и дядя не долго думая выжег ее кислотой так, что она исчезла с кистей рук. Правда остались рубцы, зато кожа стала чистой. Он носил рубахи с длинными рукавами и при посторонних никогда и ни за что на свете их не засучивал. Мне льстило, что я знаю его тайну.

Рубахи у него всегда были чистые, наглаженные, тетя Ржина славилась редкостной чистоплотностью.

У своих шумавских родичей она никогда не бывала и привезла нас в страшно грязную конуру. Мама эту нашу первую летнюю комнату вспоминала до самой смерти.

Деревня тонула в лесах, и дорога огибала ее на значительном расстоянии. В моей памяти то лето запечатлелось буйством красок, может быть, они казались более яркими на чистом воздухе или я просто научилась их замечать. Они буквально затопили меня: захлестывала волнами зелень разнообразнейших оттенков, светлая синева неба опиралась на темную синеву далеких лесов, среди сталью и золотом отливавших хлебов весело рдели маки, смеялись васильки и куколь, по небу плыли белые облачка, по двору бегали пестрые куры, петух расправлял на солнце радужные свои перья. Если дома я была одним большим ухом, здесь я целиком превратилась в глаз, поглощающий цвета и черпающий в них ощущение счастья.

Наши мамы не поддались очарованию красок, над навозными кучами жужжали целые полчища серых и желтых мух, стекла в окошках давно утратили первозданную прозрачность под бесчисленными черными точками. Нас атаковали мириады мух домашних, коровьих, навозных, оводов и еще каких-то ядовитых в блестящем зеленоватом панцире, блохи бесновались фейерверками.

Зловещими ночами наши измученные матери тщетно пытались успокоить орущих мальчишек, я в полусне то и дело слюнявила палец и терла то руку, то ногу, чтобы унять зуд. Мамы завешивали нас на ночь марлей, уберегая от мух, но с блохами справиться не было никакой возможности. Сельская фауна еще не привыкла к пражанам, и все разновидности животных вели себя по отношению к нам агрессивно: собаки облаивали, гуси шипели, одного чуть даже не забили до смерти веником, когда он вцепился мне в зад и наотрез отказывался отпустить.