Наш маленький, маленький мир

Супруги старели, дом был — полная чаша, и они начали поглядывать, нет ли где ребеночка, который сможет заполнить пустоту в доме. Случай послал им двух маленьких чужих друг другу девчушек: Тонинку и Трудинку. Тонинка была блондиночка с карими глазами, Трудинка — голубоглазая и черноволосая, обе писаные красавицы. У обеих была упругая, блестящая кожа, неподвластная времени, уже бабушками обе оставались свежими, розовыми и моложавыми. Прекрасную кожу унаследовали и их дети, видимо, тут сыграла роль не совсем обычная пища.

Их приемный отец, мой двоюродный дед, работал мясником на бойне и ежедневно таскал домой полотняный мешок, сочащийся кровью. Алый след, вызывая во мне ужас, тянулся за ним от Голешовиц до самой Летной. Каждый день дедушка варил детям суп из здоровенного куска мяса и собственноручно стряпал печеночные кнедлики. К ним подавались булки или пончики, внуки получали к этому еще и шоколад. Все они, пышущие здоровьем, могли служить рекламой рационального детского питания.

Дедушка четко делил мир на своих и на чужих. Своим не пожалел бы и собственной крови, чужим, не моргнув глазом, дал бы умереть с голоду. Своими были Тонинка и ее Карлоушек, Трудинка со Зденечеком и покойная жена; чужими — Пепик, Бетка, Ярка, чужими были, естественно, и зятья.

Гостям не подавали ничего, зато своих он потчевал без устали — «ешь, Тонинка, ешь, Карлоушек, ням-ням, Зденечек». Лишь однажды душа у него дрогнула и он налил мне тарелку своего знаменитого супа (конечно, шоколада мне не предложили), но я не была привычна к таким крепким наварам, мама покупала всего четверть фунта мяса, и суп показался мне соленым и кислым, и, отхлебнув две ложки, я отодвинула тарелку.

С тех пор я дедушке и вовсе опостылела: даже выражение лица у него менялось, когда он переводил взгляд с Карлоушека на меня. Каждый день он являлся к тете Тонче со своим кровоточащим узелком, разворачивал мясо, усаживался на стул и любовно глядел на воспитанницу и на внука, то и дело утирая прозрачную капельку, набегавшую под носом. Когда клетчатый платок становился мокрым, он вешал его для просушки возле печки. Мне становилось противно, но тетя обладала добрым нравом и никогда ему ничего не говорила.

Обе приемные дочки были многим ему обязаны, он рано овдовел, но нежно заботился о девочках, кормил своим знаменитым супцом и одаривал всем, что их душеньке угодно. Тетя Тонча жила у своих приемных родителей с пеленок, но в деревне у нее остались родные мать и сестра. Родная мать от ребенка не отказалась, изредка спрашивала в письмах, как живется Тоничке, о себе же сообщала, что ей-то живется ох как плохо и не помешала бы ей небольшая сумма денег — в долг, конечно.

Много позже я спросила у тети, любит ли она свою родную мать.

— Моя родная мама умерла, — сказала она откровенно. — А эта — совсем чужая женщина. Но что я могу поделать?

Когда речь зашла о даче на лето, тетя Тонча написала в Льготу и сразу же получила приглашение.

Льгота была настоящей деревней, пропахшей здоровым навозным духом. Дремучие добржишские леса находились в стороне, купания никакого. Зато и тут тучи мух и полчища всевозможных насекомых.

Тетя поселилась «дома» и все получала у своих «даром», что на самом деле означало много дороже, чем у чужих. Обе женщины, мать и сестра, пожирали ее жадными глазами и восклицали:

— Ах, Тоничка, до чего же красивая у тебя шляпа!

— Тоничка, что за сережки у тебя!

— Тоничка, какое у тебя чудесное платье!

Понимать это надо было следующим образом: шляпку надлежало снять и отдать, сережки вынуть из ушей и отдать, платье — подарить, что тетя и делала. На меня же эти две замученные работой женщины нагоняли страх — мучили подозрения, что они, того и гляди, сдерут с тети не только одежду, но и кожу.

Но тем не менее они по-своему любили ее, хвастались ею перед всей деревней — ведь на них падал отблеск красоты этой дамы и ее прелестного, всего в кружевах, ребеночка.

Мы в фанерной халупе уместиться не смогли и поселились в трактире. Трактирщица приняла нас в свою семью, была приветлива и не скаредна. Оплата звонкой монетой считалась в деревне редкостью.

У бедняги хозяйки были выпученные, как у рака, глаза. Я с интересом следила за ней, ожидая, когда они наконец вывалятся совсем, и тогда я смогу хорошенько их разглядеть. К сожалению, трактирщица почти ничего не видела, и кухня кишмя кишела всевозможной крылатой и усатой пакостью. Как только хозяйка растапливала огромную изразцовую печь, из нее дружно выползали целые полчища тараканов различной величины; кошки, уже обожравшись ими, лишь изредка лениво загребали лапкой какого-нибудь ротозея, сбрасывали рыжего усача на пол. Мне доставляло удовольствие наблюдать за тараканьим племенем: чем больше нагревалась печь, тем быстрее метались прусаки, носились взад-вперед и, гонимые инстинктом самосохранения, бросались с раскаленных плиток или стенок духовки прямо в кастрюли с варевом.