Наш маленький, маленький мир

Штепка вцепляется в мою руку, она боится за меня, но вскоре, позабыв обо мне, отпускает. Штепка и сама поддалась очарованию бегущих волн, воды, которой не страшны оковы моста и она широко разливается по открытой равнине.

Пока только начали засыпать рукав реки, еще только строится Либенский мост, и вода, необузданная, властная, кротко лижет теплыми волнами ноги человеческих детенышей. Мы разулись, очарованно разглядывая свои омываемые течением пальцы, получившие свободу, в них тычется мелкая рыбешка, подплывает пятно мазута или радужная масляная клякса, и вода уходит, а мы остаемся, прикованные к берегу. Прохладу заслоняет легкая, без боли, печаль.

Мы отдираем от платья шарики репейника, вытаскиваем из волос цепкие семена куколя, пуговки лопуха и приносим их в жертву реке. Она уносит их вдаль, нам пока еще неведомо, что вместе с ними вода уносит и отведенное нам на жизнь время.

Из-за Штепки я впервые познакомилась с костелом. Мои родственники, и с отцовской и с маминой стороны, в церковь не ходят. Штепкин папа — коммунист, но детей крестил. Возможно, это было уступкой кому-нибудь из родни, а может, он считал, что детей надо воспитывать в страхе божьем.

Не знаю, была ли верующей Штепка, но по воскресеньям она являлась к нам утром чисто вымытая, с бантом в светлых волосах и в лакированных туфельках. Подобное превращение в который раз вводило мою маму в заблуждение, и она со спокойной совестью доверяла меня Штепкиным заботам. Лакированные туфельки были у меня тоже, но праздничная эта обувь, несомненно, изобретение дьявола — на ней видна даже самая легкая пыль. То и дело приходилось балансировать на одной ноге и полировать блестящий носок туфли об икру другой ноги — в этом искусстве мы достигли подлинной виртуозности.

Мы вдвоем благопристойно вышагивали вдоль бесконечной ограды. Штепка, полагая, что я еще малое дитя, читала про себя хулиганские надписи на заборах и тумбах. Мне это неприятно: я так мечтала научиться читать и писать и, если бы у меня оказался кусок мела, я нарисовала бы какую-нибудь простую картинку. Картинок на стене полным-полно всяческих — на любой высоте, любых размеров. Сквозь дырку от выпавшего сучка мы заглядывали на железнодорожные пути, наши отцы никогда не брали нас с собой в этот таинственный мир, нам полагалось ожидать их у входа за хлипкими мостками.

Мы проходим под виадуком, поезд обдает нас мглистыми клубами дыма, я с восторгом гляжу на дым, пока в глаз мне не попадает уголек. Штепка вытаскивает его чистым воскресным платком.

— Смотри вниз, смотри верх, поплачь, соринка сама выйдет, погоди, вот она в уголке. — Штепка уже не платком, а пальцем лезет мне в глаз.

Все в порядке, мы наклоняемся через перила моста, вокруг опор образуются буруны, Штепка силой отрывает меня от перил. Мы идем мимо танцплощадки возле пивной, двери после вчерашних танцев распахнуты настежь, пахнет уборной, пахнет пивом, мы, как всегда, хохочем над грубой и смешной надписью: «Кишки, кишочки, мочевые пузыри». Штепка покупает нам по толстому рожку сладкого святоянского хлеба. Мы жуем, выплевываем зернышки и пробираемся дальше по узким закоулкам. Здесь обычно сидят нищие, обнажив перед идущими в костел культи ног и рук, язвы и гнойные раны. Я до смерти боюсь этих людей, но старик с шарманкой, без устали играющий одну песенку, привлекает мое внимание — на его ящичке кружатся кавалеры и дамы. Папа нищим никогда не подает, он ненавидит их за приниженность и отводит глаза от изуродованных культей, красных от жары или от мороза.

— Человек может умереть, — говорит он жестко, — но попрошайничать не имеет права!

Я не возражаю, я тоже брезгую нищими, но и сочувствую им — когда я вырасту, буду каждый раз бросать в подставленную шапку целую крону.

У Штепки припасено двадцать геллеров для старичка с шарманкой, мы можем досыта наглядеться на танцующих человечков, веселая музыка завладевает мной, мои пальцы, руки, ноги начинают двигаться в такт.

— Пошли, уже пора.

Штепка дергает меня, и вот мы уже перед костелом. Я чувствую, как она вся подобралась.

Кучка ребятишек стоит у лестницы.

— Вы христианки?

— А как же, — отвечает Штепка и молниеносно отвешивает спросившему оплеуху.

— Гони конфету! — Оплеухи летят направо и налево по физиономиям остальных ребят. Моя сестрица умеет воспользоваться минутной растерянностью.

Голешовицкая ребятня из религии почерпнула лишь одно Христово поучение: если кто бросит в тебя камень, дай ему хлеба. Вот почему мальчишки лупят камнями большое распятие на окраине рабочего поселка, вот почему вспыхивают драки у костела.

Я никак не могу взять в толк, как это можно обменять конфету на пощечину, но я сую леденец за щеку, щека вздувается, а сестрица тащит меня под надежную охрану костела. Нас обволакивают полутьма, прохлада и дурманящий запах ладана из кадила.

— Перекрестись, — шепчет Штепка. — Господи, да она креститься не умеет!