Наш маленький, маленький мир

Такое же счастливое, улыбчивое выражение было на его лице, когда много позже он лежал в гробу.

— Никогда он не знал никаких забот, — говаривала моя мама. Но это было отнюдь не так. С той поры как дед при первой встрече приветствовал маму знаменитой фразой «Наше вам с кисточкой», мама его терпеть не могла.

Меня же к нему привлекало именно его спокойствие. Его смирение перед жизнью.

Обычно он входил неслышной, пружинистой походкой, свежий, улыбающийся, оставался стоять (никогда не садился) и начинал шарить в карманах. Подарков он не приносил, но делил между нами все, что у него было: иногда наскребал мелочи едва на крону, иногда двадцать крон, а то и больше, и в таких случаях сам удивлялся.

— Оставь хоть немного себе, — просил деда отец, — ведь не можешь же ты ходить по улицам без единого геллера.

— А почему бы и нет?

— А что, если с тобой что-нибудь случится?

Дедушка улыбался еще шире.

— Ну что со мной может случиться?

Удивлялся он вполне искренне, и мне казалось, что дед сам вершит свою судьбу, что есть в нем какая-то удивительная сила и к нам он явился прямо из сказки. Неожиданно появился и неожиданно исчезнет.

Дедушка отрицал все блага цивилизации, никогда не ездил ни поездом, ни в трамвае, тщетно дядя Венда уговаривал его проехаться на автомобиле.

— Если я сказал «нет», значит, нет, — спокойно отвечал дедушка и по-прежнему ходил по Праге размеренным шагом.

До самой зимы он купался в реке, ему уже было семьдесят, когда он, разбив ледяную корку, плавал во Влтаве. Во все времена года дед носил одну и ту же одежду, зимой лишь поплотнее запахивал пиджак, летом снимал его и щеголял в жилетке. Перчатки и шарф он почитал излишней роскошью.

Дед никогда не хворал, лишь как-то раз пришел к нам в гости хромая, перевязанная нога была обута в тапочку.

— Вогнал гвоздь. Чуть заражение крови не случилось.

— Как такое могло произойти, папа, ведь не может же гвоздь пропороть подметку!

— Не может, если она цела, — озорно усмехался дед, — да только у меня подметка-то худая.

— Папа, — ужаснулся мой отец, — ты что, в дырявых башмаках ходишь? Ведь ты же сам сапожник!

Дед усмехнулся еще шире.

— Разве тебе, сынок, неизвестно, что сапожник сам всегда без сапог?

Впрочем, дедушка забросил свое ремесло еще до войны и работал на маленькой пробочной фабрике.

— Уж если еврей дурак, — критиковал дед со спокойной улыбкой своего работодателя, — так уж дурак круглый. Начинается война, а он продает! Знай себе продает, да еще радуется, что делает гешефт! Еще бы, ведь каждый разумный человек сейчас только покупает! А мой еще удивляется, что сидит в глубокой ж… со своим «дважды два».

Фабричка постепенно умирала, пока не обанкротилась окончательно, дед оставался там до последнего дня, а потом уже больше работы не искал. Может, получал пенсию, а может, его жена кое-что сумела прикопить, но только дед ни от кого из детей решительно не брал ни копейки.

И зимой и летом он целыми днями где-то бродил: утром уходил, прихватив кусок хлеба, возвращался вечером, свежий, улыбающийся, пропахший сеном и хвоей. Гулял он по окружающим Прагу лесам, седая борода опускалась на грудь, он походил на отшельника, и дети прозвали его лешим. Никто его не боялся, его спокойное, смиренное лицо внушало людям доверие.

Через несколько лет, после того как ему исполнилось семьдесят, он, усевшись однажды на стул поудобнее, со спокойной улыбкой заявил, что путь его окончен. Врач не обнаружил никакой болезни, но дедушка твердил:

— Моя свеча догорела.

Он сидел, улыбался, взрослые дети приходили проведать его, на столе громоздились, росли пачки табаку, дед набивал трубку и лишь иногда произносил:

— Вот табачок мне оставлять жалко, а выкурить не успею.

Так и угас он с мудрой, по-детски озорной улыбкой.

Я не могла себе представить дедушку молодым. Но говорили, что был он гулякой, заядлым танцором, веселым, компанейским парнем, был не дурак выпить и частенько домой являлся под хмельком.

О своей первой жене, моей родной бабушке, он никогда не упоминал, никогда о ней не спрашивал, и я не могла представить себе, что между ними когда-нибудь было что-то общее. И все-таки в нем после развода, видимо, что-то перегорело, и он тихо угасал.

Когда я узнала бабушку, она была уже безобразно тучной, тяжело дышала и ее круглая физиономия с несколькими подбородками казалась серой от усталости, поседевшие волосы были кое-как свернуты в узелок под платком. В уродливые, жирные плечи врезались ремни короба: бабушка ходила по домам, предлагая бракованный товар — скупала за гроши негодные кастрюли и перепродавала их. Зарабатывала ерунду, да и вообще коммерческой хватки в ней не было, а каждый шаг давался с трудом.

Однажды она явилась вся в слезах, долго душераздирающе рыдала, и лишь позже нам удалось от нее добиться, что она присела отдохнуть на скамейку и какой-то человек подал ей монетку.

— Нет, вы только представьте, Ярушка, — все повторяла и повторяла она, и слезы текли по ее толстым щекам. — Вы только подумайте, я сижу, отдыхаю, а он мне пятьдесят геллеров сует!