Наш маленький, маленький мир

Я никак не могла понять, почему из-за этого надо плакать, что тут ужасного, если тебе дают денежку, наоборот, для меня это был бы приятный сюрприз.

Бабушка плакала часто, и слезы ее меня не трогали, наверное, я чувствовала, что они у нее всегда наготове для определенных целей. Так оно и было: в конце концов мама доставала пятьдесят или сто крон, и бабушка решительно прятала бумажку.

Для своих визитов бабушка выбирала время, когда папа был на работе, и если, случайно задержавшись, сталкивалась с ним, то начинала поспешно собираться.

— Ну как ты, Павлик? — спрашивала она льстиво.

— Ничего, — хмуро отвечал папа, — носовой платок в кармане, под трамвай не попал.

От ребенка ничего не скроешь, особенно если людей в тесной квартирке набито как сельдей в бочке. Я живо помню, как однажды днем папа пришел домой белый как полотно, с зелеными от ярости глазами. Он был до того взволнован, что даже не мог есть.

— Ты ведь ей цену знаешь, — успокаивала его мама, — может, она и не виновата, может, она не совсем в себе.

— Я бы ее своими руками прикончил, — скрипел зубами отец, а я забилась поглубже под стол.

— Это же твоя мать!

— Какая мать? Разве она когда-нибудь была нам матерью? Мы росли, словно бурьян при дороге. Мать! Если бы не партия, я стал бы преступником! Мать! Еще что!

Я съежилась. Наверное, я не все поняла, но горькие папины слова засели в моей памяти. И я запомнила навсегда, что единственное непростительное преступление для женщины — это бросить своих детей, не заботиться о них. Такое никогда не простится.

Понять папин гнев было можно. Оказывается, бабушка накатала жалобу самому президенту, будто бедствует, хотя сын у нее — легионер. Жалобу переслали отцу на работу, и его призвали к ответу: как же так — не помогать родной матери!

Это была неправда; мама каждый месяц отдавала ей из нашего бюджета треть, дядя Венда после первых же слез совал все имеющиеся при нем деньги, а тетя Лида, святой человек, вырвала бы для нее из груди собственное сердце.

От выклянченных денег бабушке перепадало мало, ее второй муж был человек пропащий, одно слово — паршивая овца в уважаемой и зажиточной пражской семье. Эти сведения дошли до меня, когда я была еще мала и очень удивлялась, как это можно взять в мужья паршивую овцу, но рассудила, что он, наверное, превращается в овцу, ведь так бывает в сказках. Я мечтала увидеть своего неродного деда, особенно когда он превращается в паршивую овцу. Бабушку я ненавидела до глубины души, мне отвратительно было в ней все: ее слащавый голос, чересчур правильная литературная речь, изысканные выражения (вместо «дура» или «балда» она, например, говорила «человек со странностями»), был отвратителен даже ореховый торт, который она всегда приносила. Ее визиты вызывали во мне ужас — вот она приближается, открыв, объятия, и я знаю, что не смею убежать, что должна покориться и позволить прижать себя к колышущемуся студню грудей, стерпеть слюнявый поцелуй, ведь я хорошо воспитанная девочка, поэтому обслюнявленную щеку не вытираю, но едва не теряю сознания, так сильно во мне отвращение.

Иногда я угадываю, когда бабушка собирается уходить, и удираю в уборную. Запираюсь, и вытащить меня оттуда уже невозможно.

— Не заболела ли ты, Ярушка? — ласково спрашивает бабушка. — Мне пора уходить, иди, я тебя поцелую. Выходи, девочка! Может, тебе плохо?

— Сейчас, — отвечаю я, а сама дрожу от жалости и отвращения.

Иногда мне удается переждать, но чаще ей удается выманить меня. Я покоряюсь и потом тайком счищаю с себя следы ее прикосновений.

Самое страшное заключалось в том, что бедняжка бабка искренне меня любила.

— Ах, какая же я была красивая, Ярушка, до чего же хороша собой! Так прелестна, что меня называли ангелочек из Карлина[19]. А ты моя точная копия.

Мне бы радоваться — бабушка первый человек, которому я нравлюсь, но я гляжу на ее подбородки, распухшие губы, глаза, заплывшие жиром, и по моей спине струится холодный пот.

Когда мама хочет побольнее уязвить и унизить меня, то называет ангелочком из Голешовиц. Горше оскорбления для меня нет.

Сейчас-то мне кажется, что мы были несправедливы к бабушке: плохой она не была, лишь жила не в свое время; некоторые люди рождаются раньше или позже, чем им положено, и не умеют приспособиться к иным временам.

Росла она без отца, в семье торговца, в сравнительно обеспеченном доме. Нарядная девочка, да к тому же полусирота, наверняка вызывала восхищение покупателей, а впрочем, почему бы не похвалить ребенка, особенно если тебе отпускают товары в долг? Пухленькую барышню к тому же «воспитывали», даже в старости она кое-что помнила из уроков французского.

Она была избалованна и непослушна, более того, под внешним спокойствием скрывалась неодолимая тяга к свободе и независимости — запретный плод для женщины минувшего века.