Наш маленький, маленький мир

Ольга плывет по поселку, белая лебедь с черным хохолком, я завистливо прячусь в кустах. Мне так нужен свежевыглаженный платочек, так нужен!

— Мама, у меня зуб болит.

— Зуб? Ну что там у тебя опять? Какой? Да разинь ты свою пасть!

Мама лезет мне в рот, палец ее пахнет чесноком и майораном, запах картофельной похлебки не берет никакое мыло, он навечно въелся в кожу.

— Придется идти с тобой к зубному! Пускай папа идет — ведь обязательно орать будешь!

Ничего не получилось — с мамой не справиться. Я забираюсь в беседку, зависть и злость улетучиваются. Передо мной раскинула ветви черешня с сочной и зеленой листвой, темно-розовые ягодки висят, покачиваясь на тонком черенке; все они разной величины — от самой маленькой до самой крупной. Ягоды — сердечки теплые, живые, кому они предназначены? Может быть, птичкам или гномикам, а может, котятам с шелковистой шерсткой?

— Пойдем к нам, хочешь?

Мне не очень хочется, но возражать я не умею. Ольга тащит меня через весь поселок. Мы минуем длинный дом, наверное, здесь когда-то были торговые ряды, а теперь в этом низком здании поселили вдов. Они свято охраняют свой покой и в ответ на уличный шум поливают тех, кто осмеливается подойти поближе, бранью и помоями. Мы обходим опасную зону стороной, Ольга все еще выступает с прижатым к губам платочком.

Если б я шла со Штепкой, нас уже облепила бы целая ватага ребят, но Ольгино высокомерие создает вокруг нас пустоту, нас просто никто не замечает.

Поднимаемся по деревянной лестнице. Верхние квартиры во время сильных дождей заливает с крыши, нижние — затапливает снизу. Верхним досталась в собственное пользование крохотная передняя, зато им приходится спускаться вниз за водой и по другим неотложным нуждам.

Ольга тащит ведро, на нее вдруг накатывает приступ чистоплотности. Она наливает полный таз (забрызгала лестницу, прихожую, кухню), хватает щетку и оттирает меня мылом, порошком, вонючим дегтем.

Но моя кожа белей не становится. От холодной воды и щетки она становится красной. Ольга все намыливает и намыливает меня. Хуже всего дело обстоит с темной родинкой на ладошке: тут старания Ольги напрасны, коричневое пятнышко не смывается.

Я отполирована до блеска, вся съежилась. И Ольге это занятие уже надоело.

— Так еще ничего, — замечает она благосклонно, — возьми мой платочек.

Она протягивает мне свой наглаженный платочек, я счастлива, я прижимаю его к лицу. Но счастье длится недолго. Ольга усаживается, открывает с важным видом книгу, переворачивает листок за листком и читает. Читает! Водит пальцем по строчкам и читает. Я еще не знаю ни одной буквы, я вконец раздавлена.

— Это букварь, — хвалится Ольга. — Вот господин президент, а вот это — «а». Захочу, прочту всю книгу от начала до конца.

Пусть она лучше не хочет. Сердце у меня обрывается. Я возвращаю платочек и мчусь домой. В отчаянии я делюсь своим горем с мамой.

— Умеет читать? Весь букварь? Видишь, а ты ничего не умеешь. Ты, Павел, тоже хорош, целый год на ребенка и не глянешь. Ей вот-вот в школу, а она ничего не знает. Ольга уже читать умеет.

— Какая еще Ольга?

— Ну вот, он спрашивает, какая Ольга! Так-то ты своей семьей интересуешься?

Папа взялся подготовим, меня к школе. Сам он в школу ходил недолго, и ученье представлялось ему делом несложным. Он купил тетрадь, на одной линейке написал маленькое «а», на другой — большое «А», на третьей — маленькое «б», на четвертой — большое «Б», пока не исчерпал всего алфавита.

— Садись и пиши!

Папа заточил карандаш, я вцепилась в карандаш всей пятерней.

— Как ты карандаш держишь? Это же не чурка! Черт побери, ну чего ты вцепилась, держи свободней, он от тебя не убежит!

Крак! Только я изобразила первого уродца, как кончик грифеля отскочил под стол.

— Зачем ты так сильно нажимаешь? Это же карандаш, а не лопата! Ты ведь не грядки копаешь! Не реви, не то шлепну разок-другой, нечего зря нюни распускать!

Карандаш снова отточен и втиснут в мою потную ладошку.

— Да подними ты голову! Ты что, носом писать собралась, что ли? Господи боже мой, и это у нее называется «а»! Ты что, не видишь, как надо «а» писать?

Ах, какие уродцы, какие кривые каракули появляются на белый свет из-под моего карандаша. Как мало похожи они на оригинал, как ужасно сложны все эти полукружья и крючочки.

Через несколько вечеров, когда то и дело ломались кончики карандашей, звенели оплеухи и злые слова и лились горькие слезы, папа сдался. Моего большого «Е» он уже не смог вынести.

В один угол полетел карандаш, в другой — разодранная пополам тетрадь.

— Я же тебе давно толкую, что она — круглая идиотка, — успокаивает его мама, — а впрочем, для девчонки это, может, и не так уж страшно!