Наш маленький, маленький мир

Итак, я пошла в школу, не обремененная знаниями и не умея написать ни одной буковки, ни одной цифры. А к рождеству я уже могла прочесть газету. Ольга вопреки своему хвастовству далеко отставала от меня, и мое восхищение ею поблекло. А в один прекрасный день навязанная нам силком дружба и вовсе кончилась. В школе мы сидели рядом и, как того хотели наши мамы, вместе возвращались домой. Я тащилась медленно, мне необходимо было осмотреть по дороге кучу вещей, Ольга некоторое время держалась рядом, но потом ей это надоедало, и она убегала одна. Пускай! Я не торопилась; подошла к дому, и ноги мои приросли к земле!

Я незаметно ощупываю нос, ничего особенного не обнаруживаю, но все замедляю и замедляю шаги. Знаю, что меня надет ежедневный ритуал — вот уже мне навстречу выходит мама, вот она уже уставилась на мою курносую кнопку, уже прикасается к носу пальцем:

— Ну что? Забыла лямки? Да? И о чем ты думаешь?

Как меня мучит мамина прозорливость. Она все знает, ничто не остается для нее сокрытым и утаенным, притронется к моему носу и сразу узнает, что я не сумела нарисовать забор, раскрошила рогалик воробьям, выменяла пуговицу на сласти, весь завтрак отдала Либе, во время уроков уронила на пол пенал, как будто все грехи, все до одного, тайными письменами начертаны на кончике моего носа.

Однажды мама где-то задержалась, видимо выскочила за покупками, двери были заперты. Возле дверей стояла Ольга, только что обогнавшая меня.

— Никого нету, — сообщила она торжествующим тоном.

Я не поверила. Такого еще никогда не случалось. Я дергала дверную ручку, колотила в дверь ногами и наконец со злостью облегчила душу:

— Ну и дура же у нас мама!

И тут же, пожалев о необдуманно вырвавшихся словах, я готова была взять их обратно. Но было уже поздно. Ольга лишь зловеще ухмыльнулась и пошла прочь.

Я ждала перед запертой дверью, сидела на лавочке в палисаднике, и мир казался мне пустыней. Еще издалека я увидела маму, кинулась к ней, но мама с мрачным видом, даже не дотронувшись до моего носа, принялась меня отчитывать:

— Ты что сказала? Отвечай, что ты сказала?

И тут мне все открылось. Мама предала меня. Вовсе она не была всезнающей и всевидящей — она просто выслушивала ябеду Ольгу, а потом выходила мне навстречу, дотрагивалась до носа, а я-то ей верила!

Стыд и отвращение обволокли тьмой мою детскую душу. Не стану я просить прощения, я уже совсем забыла свои необдуманные слова, меня огнем жжет мамино предательство, и я пристально смотрю на нее с недетским презрением.

Мама знает, что ответа не добьется, она выкладывает последний козырь.

— Все будет сказано отцу!

Обычно она только угрожала, но на сей раз угрозу выполнила.

Я терпеть не могу, когда папа читает мне нотации, когда буравит меня своими стальными глазами.

— Это правда, что ты обозвала маму грубыми словами?

Я пожимаю плечами. Мне и самой тяжело, что с языка сорвалась невзначай такая грубость.

— Откуда ты об этом узнала? Ты что, сама слышала? — обращается отец к маме.

— Это Ольга бегает на меня жаловаться, — выдавливаю я, — каждый раз обгоняет и ябедничает.

Отец хмурится.

— Мама желает тебе добра, — говорит он не слишком убежденно, — но ябед я не терплю, с ябедами я никогда дружбы не водил и не вожу.

— Заступаешься?

Казалось бы, дело на этом закончилось. Но я так и не смогла простить маме предательства, меня угнетало, что она объединилась против меня с чужой девочкой. Мне было не понять причин их союза, но разочарование мучило меня, и я тяжело переживала случившееся.

Поначалу осторожно, потом со все возрастающим искусством я закидывала маму враньем и вымыслами. И она неизменно попадалась на крючок. Мой нос теперь уже не выдавал меня. Я научилась врать, дерзко глядя маме прямо в глаза. В голове прыгали злобные чертики, они хлопали в ладоши, радовались моей победе и подсказывали все новые и новые выдумки.

Ольга перестала для меня существовать. Она могла сколько угодно прохаживаться мимо нашего садика, прижимая к лицу наглаженный платочек, она была для меня просто пустое место.

— Захочу, буду учиться лучше тебя, — пыталась она навязать мне былую дружбу. Но я не попадалась на провокацию. И на все ее попытки упорно молчала.

А ВДРУГ Я СТАНУ АРТИСТКОЙ?

В школу я ходила неохотно, угрюмое здание нагоняло страх. Коридоры освещались зловещими газовыми горелками, в классы уже провели электричество, и огромные матовые колокола угрожающе висели над нашими головами. Пол был темный, пропитанный чем-то маслянистым, стены — серые, парты — старые, сплошь изрезанные, все в кляксах. Сзади на вешалке висела наша одежка; грязную, промокшую обувь мы не снимали.

Когда печка в коридоре накалялась, от нашей одежды поднимался пар и становилось жарко до дурноты. Проветривали класс лишь на переменках, нижние стекла замазаны белой краской, чтобы улица нас не отвлекала. Бесконечное повторение пройденного доводило меня до какого-то сомнамбулического состояния, уголком сознания я улавливала происходящее в классе, а в голове роились фантазии.