Наш маленький, маленький мир

— Ах, этот! Так ведь это статуя. И там, в гробу, тоже. Просто такой праздник; он ожил понарошку, как будто! Поняла?

Поняла. Понарошку — это совсем как понарошку — корица, понарошку — колбаса. Это я понимаю. Только я не знала, что взрослые тоже играют в такие игры.

Я возненавидела костел. Наверное, еще и потому, что во время одного прикостельного экзамена на звание христианки заработала шрам на голове. Леденцов от меня экзаменующий не получил, зато я пустила в ход зубы, и он чуть не остался без пальца. Видно, у меня не было врожденной склонности к христианству.

К голешовицким развлечениям, с которыми меня познакомила Штепка, относятся и два кинотеатра: «Коменяк» и «Домовина». В первый, хотя он и носит имя Яна Амоса Коменского[18], мы не ходили. Как-никак, мы — дети рабочих, а не каких-нибудь люмпенов. Там толклась шпана с нависшей на глаза челкой, пижоны с сигаретой, зажатой в уголке губ, и «жеребячьи девки» — так называли девиц, что паслись вечерами возле каруселей и на танцульках.

Я кино не любила, в первый же раз я насмерть перепугалась паровоза, мчащегося прямо на меня. Вызывали во мне ужас и комедии. Дети прыгали, хлопали в ладоши, топали ногами, подталкивали друг друга, хохотали во все горло, а я в этом шуме и гаме сидела тише воды ниже травы: мне было жаль кота Феликса, которого всегда кто-нибудь преследовал, мне было больно от всех этих ударов и пинков, я дрожала за бедного Чаплина, и, когда его постигали очередные неудачи, на глаза мои набегали слезы.

Девочку, готовую расшибиться в лепешку, лишь бы развеселить печальных, здесь, в кино, среди хохочущих, одолевала тоска. Мама была права: эта девочка — чокнутая.

Куда больше меня занимал кукольный театр. Интереснее всего был антракт, когда можно взобраться на сцену и самой прочитать наизусть стишок. Заработанная конфета казалась мне особенно сладкой. Впервые в жизни мной кто-то восхищался.

Сам спектакль не производил на меня особого впечатления, я просто не понимала, что играли куклы, искренне считая, что на сцене расхаживали живые люди с проволокой на голове. Содержание пьески ускользало от меня, я размышляла над тем, как такой человек спит в кровати, куда девается проволока, когда он моет голову, и как он надевает на себя шляпу.

— Тетя, как Ярча прекрасно выступает, — таяла от восторга Штепка. — Вы только придите поглядите на нее.

Маму уговорить не удалось, но папа согласился. Когда я вылезла на сцену и начала декламировать «лезет, лезет жук-могильщик», мои глаза случайно встретились с его серьезным взглядом, слова мигом выскочили из головы, и я в голос разрыдалась. Меня успокаивали, совали конфеты, но я заливалась слезами.

Как только мы переступили порог, мама сразу поняла, что стряслось.

— Ну что, декламировала?

— Еще как декламировала!

— Говорила я тебе, не жди от нее толку, — вздохнула мама.

Долгие годы, стоило только при мне произнести «лезет, лезет жук-могильщик», я свирепела до умопомрачения.

РАЗОБЛАЧЕННАЯ ТАЙНА

Дедушка с маминой стороны умер еще до моего рождения, бабушка — когда я была совсем маленькой, но, несмотря на это, у меня все-таки были две бабушки и два дедушки. Эта загадка не давала мне покоя с тех пор, как я начала разбираться в таинстве чисел.

Еще загадочней было то обстоятельство, что бабушка всегда являлась к нам одна, дедушка тоже один, бабушка оставляла дома лишнего дедушку, а дедушка — сверхкомплектную бабушку. Разводы были делом редким, а в нашем кругу просто неслыханным, и меня долгое время угнетала эта малопристойная комбинация предков. Тайна раскрывалась постепенно, тут опять-таки не обошлось без Штепкиного участия, но перед чужими детьми мы никогда о запутанных семейных обстоятельствах не упоминали.

Мой дед с папиной стороны был сапожником и доморощенным философом, что предопределяло само его ремесло.

Редко на свет появляются люди, которых природа одаривает совершенной красотой. У деда лицо строго классическое, все в нем гармонично: форма головы, нос, высота лба, ровные зубы, красиво очерченные губы. Любому скульптору пришлось бы немало потрудиться, задумай он создать столь стройную фигуру, а ведь каждая мышца, каждый сустав, каждый палец на руках и ногах, красивые, округлой формы ногти — все это было заботливо создано природой.

Дедушкины серые глаза, казавшиеся синими, когда он был в добром расположении духа, и зелеными в минуты гнева, унаследовали все его дети, генов хватило еще и на внучат. Но никто не унаследовал таких совершенных пропорций, никто из его потомков не был столь идеален физически, гармония явно разладилась.

Я узнала дедушку, когда он уже вернулся с войны, но и тогда он мне очень нравился. Свою старенькую одежду он носил, словно королевскую мантию, все его существо дышало благородством и спокойствием. Лицо всегда освещалось внутренней улыбкой, дед никогда громко не смеялся, он лишь излучал хорошее настроение. В нем чувствовалась и детская непосредственность, и озорство, и вид у него был такой, будто он отлично знает истинную цену людям и тщетные усилия их вызывают в нем лишь смех.