Наш знакомый герой

— Врешь. Если б любил! У нас в доме один мужик, уже под пятьдесят ему, чуть моложе нас с тобой, свою первую любовь встретил. У пивного ларька. Знаешь, такую с тоненькими ножками, в платьишке с чужого плеча. Ну и что? Помыл ее, почистил. Женился даже. А уж куда там? При смерти она, кроме портвейна организм ничего не берет. Вот он и поит ее жидкой кашкой да портвейном из рожка. Вот это и значит — любил. А твоя любовь навсегда останется твоим личным делом. К Женьке она отношения не имеет.

— Ты идеалист, Андрюха.

— Нет. Реалист. Это ты идеалист наизнанку. Ты мечтаешь о молодой и красивой, об умной и талантливой… А тебе ни разу в голову не приходило: ты-то ей зачем сдался, такой идеальной?

Сурков вдруг изменился в лице, стал оправдываться:

— Но как я мог тогда добиваться? Сам подумай, такая разница в возрасте…

— Баба ты, что ли, на разницу эту глядеть? Был момент, когда бы она пошла за тебя, мало того, полюбила бы еще. Она тогда была способна полюбить кого угодно.

— И не только в возрасте дело. Ты же знаешь, какая она была: сейчас так, через пять минут иначе. Не вышло бы ничего. Да и вообще, о чем мы? Любовь… Есть ли она, любовь?

— Для таких, как ты, — нет. Вы не верите в нее, не несете ее в себе и, в итоге, не вызываете ее к себе. Вас женщина может только по ошибке полюбить, сгоряча. Разберется — плюнет.

Сурков совсем помрачнел. Гусаров обругал себя за жестокость. Он-то знал, что Сурков кое-чего стоит, не пустопорожний нынешний мужичонка, которых так много. Он знал, что Сурков хороший следователь. Умный, тонкий, мужественный и даже милосердный. Это было не только личное ощущение Гусарова, он говорил о Суркове с другими следователями, с кем столкнулся по работе над одним из романов. Просто в частной жизни Сурков не давал себе труда подумать, как он думал по долгу службы. Отчего это происходило? Иногда Гусаров думал, что житейская инфантильность Суркова произошла потому, что когда-то он пренебрег одним из элементарных человеческих долгов — не женился. Гусаров одергивал себя: сам попал в яму и другому желаю. Сурков оказался умней тебя, вот ты ему и завидуешь. Ну и пусть брак — яма и ловушка, однако именно брак делает мужчину взрослее. Потому не стоит пинать младенца Суркова.

— Ладно, — сказал Гусаров. — Я ведь не только о тебе. Я и сам такой. Вернемся к нашим баранам. Что за «Львиная доля», почему, кто, как?

— Мне кажется, мы все знаем, — задумчиво сказал Сурков. — Знаем, знаем. Слишком много выдано в этом романе. Надо подумать. Поискать. Почитать внимательно. А главное — вспомнить, понимаешь? Он сам дал в романе несколько эпизодов, надо порыться в них. И ты уж звони. Заходи. Я теперь почти не езжу в командировки, так что теперь большого перерыва во встречах не жди. Вспомним. Как жили, что пели, с кем пили вино…

Гусаров уже уходил, когда Сурков окликнул его.

— Да, кстати… Ты мне Женькиного нового телефона не дашь?

— А, пробрало!

— Да нет, я так… Вряд ли позвоню. Побаиваюсь я ее. Она какая-то… нескромная стала и пишет вызывающе.

— Скромности от своей секретарши требуй, да и то только на работе. И вообще, что такое, по-твоему, скромность? Надо новый словарь сочинять. Чтоб дураков не путали с чудаками!

А Сурков старый, подумал он уже на лестнице. Добровольно состарившийся даже без жены и детей. Старый Сурков и взрослый Иван Новоселов, вот как. Время откалывает номера. Достаточно случая, чтоб понять это так больно. Но Сурков прав — сейчас надо играть именно со временем. Там, во времени, что-то скрыто. Вернуться туда. Найти. Что-то обнаружится там?

I. МАШИНА ВРЕМЕНИ

И-эх!!! Мы мальчишки-ежики, не боимся ножика!

1962 год. Весна. Свобода. Только чтоб никто не заметил, что свобода тебе — в новинку, что ты впервые за долгие годы ходишь без конвоя. Трудно ходить без конвоя. Нюх у тебя плохой. Приводит все к таким же, каких ты уже видал и хорошо знаешь. Где верные друзья-братья, где прекрасные женщины, о которых мечтал? Кому ты здесь нужен и интересен?

Тебе тридцать два. Но ты знаешь некоторые правила потусторонней жизни, которых многие из твоих встречных не узнают никогда. У тебя было время подумать — на нарах с книжкой Монтеня в руках, под кислой сиротской лампочкой. Откуда взялась там эта книжка? Как не разорвали на самокрутки? Время действовать у тебя тоже было. Ты приучился всегда быть на стреме. Ты знаешь, как мало стоит человеческая жизнь. И твоя тоже. У тебя было сто случаев потерять ее, но ты остался жить. Жив ты потому, что не дорожился своей жизнью. Научился полной готовности обменять ее на чью-то чужую. Повезло. Не обменял. Повезло — не добавил себе новой вины, новой порчи, новой муки и стыда.

За что уважать себя? За то, что выжил. За то, что понимаешь — выжить мало, надо еще жить дальше. Было время подумать, было. И даже смог ты умом понять, что не стоит ждать от свободы цветов и пряников. Что свобода, если ты дурак, хуже тюрьмы. Те, кто писал для тебя свои умные книги, находясь на свободе, разъясняли тебе, что выбираются из той же тюрьмы, что и ты. Из тюрьмы страхов, предрассудков, невежества и глупости.