Наш знакомый герой

Почему прошедший огни — воды — медные трубы Гусаров не сразу разобрался в том, что попал в тихий и престижный уголок сумасшедшего дома? Да потому, что все, что было  н е  тюрьмой, было для него темным лесом. Разве была у него точка отсчета? Разве сам он знал, что есть норма?

Да и чем он был лучше этих людей? Что намеревался поведать миру? Правда, которую узнал на собственной шкуре? Ну не-ет! Эта правда казалась ему неприличной, как дурная болезнь. Он был уверен, что существует правда поприличней, как существует жизнь покучерявей его собственной. Он переоценивал необычность своей судьбы и недооценивал ее обычности, слитности с тяжкой военной судьбой Родины и народа.

В тридцать два года, лучшие из которых ты провел за колючей проволокой, трудно смотреть на свою судьбу исторически. Поскорей забыть про боль свою, про стыд и страх, включиться в радостную волю — вот о чем он мечтал.

Он выжил в блокаду, выжил в тюрьме, хотел выжить и сейчас, на свободе, хотя теперь в понятие «выжить» входило не только и не столько физическое выживание, а скорей духовное. Он понимал, что будет человеком в том лишь случае, если осознает себя в ряду других людей и найдет среди них свое место. А для этого надо было побороть в себе свое прошлое — подозрительность и истеричность, уголовную крученость-верченость, привычку не верить и ждать от всего и всех зла.

Для этого, считал он, надо забыть прошлое. И забывал, как умел. Читал так называемую молодежную прозу, посмеивался над ней, но… подражал.

Молодежь осваивает Сибирь? Пожалуйста! Вот вам и туманы, и запахи тайги. Уж он-то знал тайгу! То, что он поначалу писал, было даже не вторично. Еще жиже, еще разбавленней. Он изо всех сил хотел быть приличным. Таким, как все, не понимая, что ценен именно потому, что не совсем такой. Не совсем такая у него судьба, хоть тоже не исключительная, как он воображал. Ведь принадлежал он к тому поколению, по которому история весомо и страшно проехалась своим колесом.

И чем больше он пытался позабыть себя, тем больше помнил.

Потом, с приходом в лито Новоселова, он поймет вдруг, что ценно именно то, о чем он старался умолчать. Уж Новоселов-то не поедет за туманом и за запахом тайги, он увидит прекрасное в реальном, в том, что знает он, Новоселов. Новоселов не загрустит о пальмах и ананасах, он протянет вам дикое яблоко-лешугу и будет грызть его так аппетитно, что и вам захочется. Но это все потом, потом…

И с самого начала лито состояло не сплошь из безумцев и беспомощных бумагомарак. Забредали туда и просто плохо информированные о большой литературе люди. И не все из них были лишены таланта, и не всем было нечего сказать. Забредали — и оставались. Потому, наверное, оставались, что никто их там не удерживал силой. Да и время было такое… То ли и впрямь это было время взлета литературы, то ли взлетел интерес людей к литературе, потому что интерес к литературе — это мир. Это отсутствие голода, это яркий свет на Невском. Может быть, не так уж безукоризненна была та поэзия и уж совсем не безукоризненна молодежная проза — безукоризненны были мы как читатели.

На поэтические вечера было не достать билетов, у входа дежурили милицейские наряды. Каждый месяц, если не день, всплывало новое литературное имя, сочинялись тысячи тысяч песен… Люди жили стихами, питались ими. Естественно, большинство искало себе компанию по интересу к литературе.

Следователь Сурков, например, ничего не писал. Он был хорошим следователем, уже тогда — отпетым старым холостяком. Он любил свою работу и книги, которые ему в этой работе помогали. Несмотря на то, что он всегда был по горло занят, он выкраивал время для посещения этого странного кружка, чтоб молча, из своего любимого угла, еще раз по-новому увидеть людей, лишний раз убедиться в неоднозначности человеческих характеров и судеб. Сурков хотел оставаться хорошим следователем, как можно больше знать о причинах и следствиях человеческих поступков. Его судьба в некотором роде была схожа с судьбой Гусарова. По крайней мере в том, что касалось детства. Сурков тоже мальчиком пережил блокаду, хотя ему пришлось чуть легче. Почему — Гусаров не спрашивал.

Тяжкая же судьба Гусарова началась именно с блокады…

Зимой сорок второго они с матерью умирали. Гусаров помнит: умирать было не страшно, а потом даже приятно. Но мать сопротивлялась, как это умеют только женщины. Он помнит то время смутно, всё в полубреду, неизвестно, что правда, а что галлюцинация.

Однажды он проснулся от незнакомого, какого-то веселого, мирного голоса:

— Да у вас же все есть! И с таким богатством умирать! У меня тут рядом знакомый, он бывает на Большой земле. Обменяю… вот хотя бы это. Ну зачем тебе кожаное пальто, сама подумай. Михаил не простит тебе, если ты сохранишь пальто и потеряешь сына.

Это был Веселый Гусь! Добрый Дед Мороз из детства. Земляк и дальний родственник отца.