Наш знакомый герой

Веселый Гусь нашел много ненужных вещей, годных на обмен. Кожаное пальто, материны кольца и серьги, старинную табакерку и маленькую картину, которую так любил и берег отец. Веселый Гусь, не в пример каким-нибудь там блокадным мародерам, не говорил, что вещи плохие, что за них ничего не дадут. Наоборот, он хвалил их, поворачивая так и эдак. Унес он все. Откуда были такие силы у человека в блокадном городе?

Теперь Гусаров понимает, что, не желая того, Веселый Гусь все равно их спас. Надежда взбодрила их, расшевелила, вырвала из дремотного умирания. У них появилось дело и цель — ждать.

Веселый Гусь обманул их. И не случайно, а намеренно. Иначе не стал бы так расхваливать их жалкие перед лицом голода вещи, вещи, цену которым мог гнать лишь человек сытый. Он намеренно обманул их, потому что, когда мать пошла к нему, чтобы выяснить, когда же будут продукты, его дом оказался разбомбленным. Разбомбленным задолго до того, как он у них был. Значит, и адрес у него давным-давно другой, но он не сказал этого.

Идя обратно, мать упала. Кто падал — тот не вставал. Только огромной удачей можно объяснить то, что рядом оказались сандружинницы. Мать упала недалеко от дома, она смогла еще, полумертвая, показать на дом и сказать:

— Ребенок…

Его несли на носилках. Несли тени, точно такие же, как он сам.

— Не жилец, — сказала безучастно одна тень другой.

— Не жилец, — согласилась другая.

Но он оказался жилец…

И не забыл Веселого Гуся. Если б тот дал им с матерью хоть корку хлеба вместо обещанных буханок! Если б его обман был хоть на каплю менее циничным! Или даже если б не был Веселый Гусь в мирной довоенной жизни таким  В е с е л ы м  Г у с е м! Тогда, может быть, не была бы в Гусарове так сильна и темна ненависть, развившаяся от изумления злом.

Жуткая крыса из гриновского «Крысолова», выползшая на добычу в дни народного бедствия, — вот кто был Веселый Гусь.

В сорок седьмом году, зайдя в антикварный магазин, чтобы погреться и посмотреть картинки, Гусаров увидел картинку своего отца: матовое темное дерево скрипки, рубин вина в прозрачном играющем бокале. И нерусские красные буквы автографа художника. Он узнал ее. Это была та, не другая. Он даже не обратил внимания на цену картины — узнал ее лишь на суде. Цена была, как выяснилось, очень высока.

Спрятать картинку было легко — маленькая, гладкая, в изящной тонкой рамке.

Что он думал, да нет, как сделал это — украл вещь из магазина — он не помнит до сих пор. Вряд ли он думал, что крадет. Это была картина его отца, отец не вернулся с войны, после отца осталось  н и ч е г о. Только это Гусаров и принял тогда в расчет.

Дядя продавец схватил его прямо в магазине. Наверное, не надо было сопротивляться, но он не считал себя вором.

На суде он почти не защищался. Не открылся даже адвокату. Адвокат ему чем-то не понравился, а Гусаров жил тогда злой волей внутренней правоты. Ему не хотелось приплетать к вульгарной краже память об отце, не хотелось заново проходить то давнее свое унижение, одураченность. Ведь они сами тогда отдали вещи Веселому Гусю, верили тому. Зачем тревожить мать? Кто поверит его сентиментальной привязанности к какой-то старой картинке.

Он получил три года. Отсидел. Вышел. Нельзя сказать, чтоб тюрьма сломала его, но он был слишком молод для того, чтоб правильно понять страшные тюремные уроки. Издерган, съёжен, перекорежен…

А еще через несколько лет, уже как будто и позабыв обо всем, вдруг встретил Веселого Гуся. Годы не пошли тому на пользу — он показался Гусарову глубоким стариком. Именно это мучило его потом так сильно, что о вине Веселого Гуся он позабыл.

Тот не узнал его. Отшвырнул с дороги, когда низкорослый шпаненок преградил ему путь. И чего было бояться солидному человеку — стоял белый день.

— Сейчас я буду убивать тебя, — предупредил Гусаров. — Схвачу за кадык и буду трясти до тех пор, пока он не останется у меня в руках.

— Да кто ты такой? — страх Веселого Гуся был таков, что не нужно было доказательств его вины. Гусаров знал уже, кто, как и чего боится. По тому, как люди выражают свой страх, знающему человеку ясно, кто перед ним. Страх Веселого Гуся был страхом подлеца.

Несмотря на обилие народа, Веселого Гуся принялись защищать не вдруг. Но жив он, к счастью, остался…

И снова суд… «И вновь по пятницам пойдут свидания и слезы горькие моей родни…»

На суде Веселый Гусь с помощью документов, явно поддельных, купленных или выменянных, доказал, что не мог находиться в блокадном Ленинграде. Служил где-то в интендантстве. Его адвокат нарисовал очень внушительную картину голодных галлюцинаций. Защита избрала хорошую позицию — сочувствовать Гусарову, «понимать» его справедливое негодование, даже оправдывать его, с пафосом говоря о народных бедствиях, ожесточивших сердце молодого человека.

Прокурор не разводил сантиментов. Он вообще не был красноречив. Он усталым надтреснутым голосом сказал, что будь даже то, что поведал суду Гусаров, правдой, это никак его не извиняет, поскольку он напал на старика, избивал его не на жизнь, зверски, а потому опасен для общества.