Наш знакомый герой

Самое удивительное, что Гусаров понял прокурора. Он сумел увидеть происшедшее глазами этого усталого, прошедшего войну дядьки. Потому ли, что тот начисто лишен был ложного пафоса, потому ли, что в презрении своем к поступку Гусарова (не к самому Гусарову) был искренен.

И ведь не сразу Гусаров начал бить Веселого Гуся, прежде взвинтил себя, поговорил, нагнал на старика страх, чтобы потом, увидев этот страх, взвинтиться окончательно и довести до конца  и д е ю  мести. Идея идеей, а нечистоту исполнения Гусаров не мог себе простить, как простил ранее кражу картинки. В избиении, при всей видимости праведного гнева, было глумление над старостью, подлость.

Потому Сурков совсем не обрадовал Гусарова, сказав ему через много лет, что Веселый Гусь оказался тем еще гусем. Бывал он в Ленинграде, бывал. И делал дела. Продавал, надувал, грабил, мародерствовал. Ему удалось уйти от своего последнего суда потому только, что умер во время следствия.

А Гусарову уже не нужно было этих подтверждений своей былой правоты. Он был и так прав, если считать правотой прикосновение молодого злобного кулака к беспомощному старческому лицу. Но такая правота Гусарова только мучила. Он был уже другим человеком.

Тогда Гусаров еще не знал, что эта работа мысли и совести и есть способ духовного выживания, которое он сделал целью своей новой жизни.

Несмотря на новых товарищей, на новые связи и заботы, его продолжало тянуть к невинной (тем для него и ценной), но явно уже настрадавшейся на своем веку девочке. Он был рад, что существовала такая вот отдельная от всего мира, как бы ему принадлежащая Женька Лохматая, которая верила каждому его слову.

* * *

Женька Лохматая, теперь уже не школьница, а счетовод с небольшого заводика, верила каждому его слову. Особенно сочинять Гусарову и не приходилось. Он мог в красках рассказать ей о Пивном Старике, о подающем надежды Золотове (того печатала многотиражка при калошной фабрике), о безумной Нинели и прекрасном человеке Суркове. Правда, теперь Гусаров уже не осмеливался читать ей чужих стихов под видом собственных, потому что за год их знакомства она прочла и передумала столько, что обмануть ее было уже невозможно.

За этот год она похорошела, конечно настолько, насколько это было возможно для такой некрасивой девочки, будто со школьным платьем скинула злую лягушачью шкуру. А он был переполнен замыслами и сюжетами. Но кому интересны невоплощенные замыслы и ненаписанные сюжеты какого-то Гусарова?

— Лета к суровой прозе клонят, старуха…

Она слушала в полном восхищении и только удивлялась, откуда он так хорошо знает про жизнь, да еще про такую  к р а с и в у ю  жизнь. Он ухмылялся загадочно, но молчал. Виделись они часто. По его, Гусарова, инициативе, потому что ему совсем не светило, чтоб она узнала, в какой дыре живет «великий поэт Гусаров», и своего адреса он ей не давал. Он скучал по ней, если долго не видел, хотя ни секунды не подозревал, что влюблен в нее. Не то это было, не то. Да и она не была влюблена в него; если б он почувствовал нечто такое — дал бы деру. Своим темным опытом он ведал, что есть женщины, с которыми нельзя играть в такие игры. Знал и о заразе, которую нес в себе. Опасную заразу темного опыта недоверия и подозрительности.

Лохматая, к счастью, влюбилась в другого. Разумеется, из ее рассказов ничего нельзя было понять. Какой-то мальчик, бывший одноклассник… Вдруг встретились, первый поцелуй, после которого мальчик ноги в руки. Она еле пережила. Но мальчик вдруг снова возник. Держит на крючке, а она бьется как рыба об лед. Назначил ей свидание, она ждала его на углу в новом платье (три рубля за него заплатила в комиссионке), а он увидел ее и прошел мимо… Гусаров, хоть сам всегда был франтоват, как-то никогда не обращал внимания на Женькины наряды, но тут оглядел это платьице и чуть не упал, сраженный его сказочной безвкусицей.

Но дело было даже не в платьице и не в несчастной Женькиной любви. Дело было в том, что она написала стихи. До сих пор помнит Гусаров отдельные строки, которые сама Женька давно позабыла, и если хочет ее подразнить, то читает их с большим пафосом и тем, старым Женькиным подвыванием.

В чем, мой мальчик, твоя промашка?
Слишком розов, как промокашка!
В чем, мой мальчик, твоя ошибка?
С головой у тебя не шибко!

В общем, это была целая поэма, выдержанная в здоровом духе хорошей кухонной склоки. И это написала Женька Лохматая, знакомая с поэзией не только в пределах школьной программы, но уже всерьез зачитывающаяся Блоком и Цветаевой. И после этого с невинным взором прочесть стишата в духе Пивного Старика!