Наше преступление

творилась наружнай дверь, потомъ уже въ сѣняхѣ послышались приближающіеся піаги.

«Кого-то Богъ принесъ?» — подумала Прасковья и обрадовалась; ей тяжко было цѣлый день пролежать, не видя человѣческаго лица.

Дверь въ избу отворилась. На порогѣ кто-то по-явился, но такъ какъ уже начинало смеркаться, то Прасковья, приподнявъ голову съ подушки, не могла сразу узнать, кто именно вошелъ.

— Кто тамъ? — окликнула она.

— Свои, — отозвался низкій, контральтовый го-лосъ Катерины, и сама она, похудѣвшая, съ толстымъ животомъ, быстро приблизилась къ матери и нагну-лась къ ней съ замерцавшими отъ радости глазами.

— А-ахъ, жаланная ты моя ластушка, голубка моя сизокрылая, моя горемычная доченька!.. — всплес-нувъ сухими руками, воскликнула Прасковья, но отъ радости и горя» ей перехватило горло, и она залилась слезами.

✓ На лицѣ Катерины мгновенно погасъ лучъ радо-сти; оно потемнѣло, полныя, пересохшія губы задер-галась и, упавъ (головой на грудь матери, Катерина зарыдала. Она рыдала долго и глухо, подергиваясь всѣмъ тѣломъ. Старуха лѣвой рукой гладила дочь по волосамъ, а правой крестилась, шепча молитвы и отирая свои слезы. Она и не думала утѣшать и уговаривать дочь; только тогда, когда рыданія Ка-терины перешли въ тихій плачъ, она спросила:

— Ничего не приказывалъ, доченька?

— Языкомъ-то не владѣлъ, мама, знать, отшибли... Передъ смертью-то, какъ пришелъ въ себя... всѣ зубы у себя перешаталъ, мамынку по лицу гладилъ... а на меня все глядѣлъ... глазъ не спускамши... однимъ глазомъ-то глядѣлъ... другой запухъ... и слезы гра-домъ, и... за руку держалъ крѣпко... крѣпко... хо-тѣл^, видно, жаланный, што-то сказать да... языкомъ

не владѣлъ... т.еіап-кагак.ги

' 155

Й Катерину снова начало нодергивать отъ рыданій.

— А какъ я упала на полъ и потонъ собралась уходить, говорю ему: «Не умирай, дождись меня, Ва-нюшка... приду по утрію», какъ онъ закричитъ такъ: «Ой-ой-ой»; разъ дваддать, пока я ни вышла за дверь, все кричалъ и все на кровати-то бился... знать, не хотѣлъ бѳзъ меня помирать... .

— Жаланный мой, Иванъ Тимофеичъ, царство не-бѳсное, вѣчный покой, — задумчиво и горестно шеп-тала старуха. — Не побесѣдуемъ ужъ болыпе мы съ тобой, какъ бывало бесѣдовали и какъ сладко-то бесѣдовали... Какой хорошій, да добрый, да ласковый былъ... ,

— Я и до кузней нѳ дошла, а ёнъ помёръ...

— И до кузнѳй не дошла?! ахъ, жаланный... ро-димый...

— Не успѣла дойтить... нѣтъ...

Бабы плакали.

— Батюшку-то приводили? — минуту спустя спро-сила Прасковья. ѵ

— Приводили. Енъ не въ сѳбѣ былъ. Батюшка пошепталъ надъ нимъ молитву, приложилъ крестъ къ губамъ и болыпе ничего.

— Слава тебѣ, Господи, што хошь всѳ справили...

Катерина отерла слезы и понемногу успокоилась.

Наступило недолгоѳ молчаніе.

— А ты мама все объ ёмъ, объ Гаврилушкѣ? Я иду подъ окномъ и слышу — причитываешь...

— Все объ ёмъ, доченька, все объ Гаврилушкѣ.

Не забыть мнѣ моего жаланнаго сыночка! Сперва-то взгрустнулось мнѣ, доченька, все объ тебѣ, касатая моя, да объ Иванѣ Тимофеичѣ твоемъ. Ну, а всѣ мои думы горькія объ ёмъ, объ Гаврилушкѣ-то, зачина-ются, да съ имъ и кончаются. Цѣлый день такъ-то лежишь одна-одинохонька, такъ чего только не на-думаешь? Всѣ вотъ такъ уйдутъ съ утрія съ ранцяго на молотьбу и никто-то зацѣлыйдѳньненавѣдаѳтся,

і щ.еіап-ка к.ги

не заглянетъ ко мнѣ. Я не ятлюсь, доченька, спаси ихъ Христосъ, всѣмъ доволна, обиды отъ ихъ ни ка-кой не вижу...

Она помолчала.

— А ужъ Гаврилушка-то не покинулъ бы такъ одну свою больную мамоньку, куска бы не доѣлъ, а ужъ урвался бы, прибѣжалъ бы разокъ-другой хошь на Минуточку...

И старуха вдругъ залилась снова горькими сле-зами, и хотя она только что говорила, что не жа-луется на семейныхъ за невниманіе къ ней, на са-момъ же дѣлѣ это были слезы обиды.

— Жалѣлъ ёнъ, сердечный, меня...

—Мы всѣ жалѣемъ тебя, мама...

— Да рази я въ попрекъ говорю, доченька? Всѣ вы меня жалѣете, спаси васъ Христосъ, да не такъ, какъ Гаврилушка...

— Гаврилушка болыпе всѣхъ жалѣлъ тебя, мама, это точно.

—И объ чемъ я все плачу, доченька, объ чемъ денно и нощно сокрушаюся, — тише прежняго, какъ бы въ забытьи продолжала Прасковья, видимо, рас-троганная участіемъ дочери, — и на могилочку-то его не могу пойтить, не знаю, не вѣдаю, гдѣ зарытъ мой сиротинушка. Я жалѣла его болыне своихъ всѣхъ родныхъ дѣтушекъ, вѣдь получила я его трехнедѣль-ной крошечкой, своей грудью выкормила, выпоила, да бывало, какъ возьму его на рученьки, да какъ вспомню, што одна-то одинешенька эта крошечка на всемъ на бѣломъ свѣтѣ... всѣМъ-то ёнъ чужой, всѣмъ-то ёнъ ненадобный, и такъ-то заболитъ мое объ ёмъ сердечушко, чуть што не разрывается, а какъ взгля-нетъ, бывало на меня свонми ясными глазыньками, да улыбнется, да протянетъ рученьки, совсѣмъ што солнышко въ вешній день...

Уже совсѣмъ смеркалось. Бабы наговорились и

Катерина хозяйскнмъ глазомъ осматривала за-пуіценную и загрязненную избу. Въ закоптѣлыхъ бре-венчатыхъ стѣнахъ, проконопаченныхъ паклей, зашеле-стѣли тараканы.