Нашествие 1812

Мысли, взбаламученные страшной вестью, понемногу стали оседать и упорядочиваться. Иван Борисович сел к столу, откинул крышку чернильницы. Павел жив; рана – это ничего, даже если он останется калекой. И без ноги можно сделать карьеру и жениться, лишь бы выздоровел. Кого просить позаботиться о нём? Конечно, Обресков отыщет Павла и передаст ему деньги, но у гражданского губернатора столько дел – вряд ли он сможет ухаживать за раненым. Фон Мертенсы! Старые друзья, у них собственный дом в Мещанской части. Алексей Иванович – крестный Воло, он примет Павла, как родного. Лишь бы они оставались в Москве! Надо написать им отдельно, пусть разыщут сына, он, верно, в каком-нибудь госпитале. Кто еще? Лукьян Яковлевич Яковлев, он всё еще служит на почтамте и не откажет в просьбе своему бывшему начальнику… Ах да, Евстафий Берс, у него своя аптека на Разгуляе, как раз недалеко от Басманной части, где стоит дом покойного отца! Когда Павла разыщут, пусть перенесут его в дедовский дом и попросят Прохора Федосеева ухаживать за ним, а Берс предоставит все необходимые лекарства! Дом двухэтажный, с флигелями. Если нужно, там можно разместить и товарищей Павла по несчастью, которым не к кому обратиться в Москве… Прохору отец перед смертью дал вольную, но он по-прежнему живет в старом господском доме с женой и сыном, получая ежегодное содержание за долгую службу. А Петр Матвеев хорошо знает Москву, он непременно отыщет там молодого барина! Генерал Комаровский едет туда вечером, он согласен взять с собой Петра… Господи, Господи! Какое это будет несчастье, если… Нет, лучше не думать об этом!

Говорят, что сражения при Прейсиш-Эйлау, Ваграме, да и все прочие были детской игрой по сравнению с кровавой битвой 26 августа. Сколько смертей, сколько горя! Сколько семей в слезах! Лишь бы это помогло избавиться от жестокого бича всего человечества. Все кричат о мести, во всех душах – ненависть и ярость. Если так пойдет и дальше, то это будет уже не война армий, а война народная, как в Испании. Война на уничтожение… Боже правый, когда же придет конец сих неисчислимых бедствий!

* * *

При виде полубезумного, растрепанного, избитого старика с трехдневной седой щетиной на впалых щеках Рунич с облегчением вздохнул: «Слава тебе, Господи, нашелся!» Он поспешил сообщить владимирскому полицмейстеру, что знает этого господина: «Это Николай Иванович Тончи, живописец, итальянец, немножечко… того». Полицмейстер и сам обрадовался – такой груз с плеч долой. Прислали связанного, говорят – шпион, по-русски ни бельмеса не понимает, сам лопочет не пойми что… Тончи пропал на станции Буньково; директор канцелярии московского градоначальника не мог бегать по лесам, разыскивая его, и уехал далее, а иноземца на третий день схватили местные мужики, скрутили и представили в полицию; блюстители порядка отправили его дальше по этапу… Хорошо хоть покормили. Рунич посадил освобожденного арестанта в свои дрожки и велел везти к губернаторскому дому. Тончи пытался выскочить по дороге, вырывался из рук своего спасителя и лишь при виде полной добродушной физиономии Авдея Николаевича Супонева, владимирского губернатора, как будто успокоился и пришел в себя. Но утром, когда он не вышел к завтраку, посланный за ним слуга нашел его в постели, плавающим в крови: Тончи вонзил себе в горло бритву. Тотчас послали за доктором; рана оказалась неопасной – пищепроводное горло цело, к вечеру больной мог даже сипло говорить, хотя и горел в жару. Поместившись на безопасном расстоянии от него, Рунич спросил, для чего он покушался на свою жизнь. Старик ответил, что хотел таким образом избегнуть другой, более жестокой, смерти. Ах, вот оно что: итальянец решил, что граф Ростопчин готовит ему участь Верещагина и для того держит под надзором. Вот еще комиссия! Добрейший Авдей Николаевич, любитель искусств, взял на себя все заботы о больном и написал к его жене, приглашая как можно скорее приехать во Владимир.

Городские обыватели пребывали в страхе и тревоге: Москва горит, французы уже в Покровском уезде, откуда до Владимира – один-два перехода! Купеческие дома обращали в лазареты, наполняя их ранеными; больных размещали в окрестных селениях, но распространившаяся среди них горячка грозила проникнуть и в самый город. Те, кто мог, уезжали, забрав нехитрые пожитки, а кто не мог уехать, предавались унынию.

Пятого сентября, в день тезоименитства императрицы Елизаветы Алексеевны, во Владимир прибыл владыка Августин, увозивший в Муром Владимирскую и Иверскую иконы Богоматери. Преосвященный Ксенофонт упросил его задержаться на три дня, до Рождества Богородицы. Прошли крестным ходом по городским валам с чудотворными иконами, а после до позднего вечера молились пред ними об избавлении от грозного неприятеля. В ту ночь уже не видно было зарева над бедною Москвой, а только не все настолько укрепились душой, чтобы уверовать в небесное заступничество…