Нашествие 1812

Он вздрогнул от грохота пушек – вернее, от неожиданности. Это были не фальконеты, а тяжелая артиллерия. Колонны смешались и побежали, их теснили французы, выходившие из леса плотными рядами; драгунские кони увязали ногами в чавкающей грязи, порой сразу несколько всадников вылетали из седел, сбитые ядром или часто летевшими пулями; три из четырех легких орудий были разбиты, едва успев открыть огонь; отступающим казакам удалось увезти с собой четвертое. «En avant! Marche!»[17] Французские стрелки построились в несколько колонн, чтобы пропустить вперед кавалерию.

Так значит, перед Кульневым не авангард, а весь корпус Удино! Потеряв еще шесть пушек, русская пехота в беспорядке отступала к мосту, откуда к ней шло подкрепление; смешавшись, солдаты повернули вспять; задние отбивались от бешено налетевших на них французов, падали или прыгали в реку, барахтаясь в быстрых зеленых струях. Батарея, установленная на холме у дороги, не успела открыть огонь: французы тоже перешли реку вброд и наступали с фланга, пришлось срочно сниматься с места, бросив пять тяжелых орудий. Французы шли вперед по трупам.

Спрыгнув с коня, Кульнев подбежал к четырем пушкам конной роты, которые удалось спасти, и сам принялся наводить их на французские колонны. Огонь! Заряжай! Первый номер досылал картуз в ствол прибойником; направляющие взялись за станины. Кульнев, морщась, всматривался в даль сквозь серое пороховое облако; вылетевшее оттуда ядро отбросило его назад.

«Лишились Кульнева!» Пехота бежала без оглядки, кавалерия бросилась врассыпную. Поручик егерей растерянно озирался, не зная, что ему делать. Артиллеристы погрузили орудия на передки, готовясь погонять лошадей; Кульнева положили на лафет. Обе его ноги были оторваны по колено; смертная бледность проступила под густым загаром, длинный нос с красными прожилками казался восковым. Веки дрогнули и приподнялись, глаза глядели мутно.

– Оставьте… меня здесь, – с трудом вытолкнул он из себя.

Дрожащая рука поднялась к вороту и вцепилась в ленты с крестами; резко дернув, генерал сорвал их. Над ним склонился адъютант со сморщившимся лицом, готовый заплакать. Кульнев часто дышал; ладонь разжалась, кресты выпали на грудь.

– Возьми их, Новосельцев… чтоб французы не знали… что Кульнев убит…

…Кульнев убит! Граф Витгенштейн выругался по матери. Ах, Яков Петрович, Яков Петрович! Потеря невосполнимая!

Пехота, егери, артиллерия и кавалерия строились в две линии на волнистых возвышенностях между Нищей и брошенным селом, лица солдат были скорбны. Прошло больше часа, впереди показались отступавшие фланкёры, Ямбургские драгуны и Гродненские гусары, наводившие французов на позицию. Витгенштейн проехал перед первой линией и обратил к ней свое несуразное плоское лицо с длинным носом и шишкой подбородка.

– Вы решили победу при Клястицах! – крикнул он. – Поддержите славу свою!

Ему ответили громким «ура!».

Шел четвертый час пополудни, когда впереди показались широко шагавшие французы. Стрелки тотчас вступили в бой, у околицы завязалась рукопашная; отброшенные от батареи на русском левом фланге, французские колонны направились прямо в центр, между рекой и дорогой, и через несколько минут были превращены в кровавое месиво безжалостным летучим железом. Грохот канонады сменился барабанным боем, под который в атаку пошла пехота. На французов напирали в лоб и с флангов, бой кипел у реки, у села и в лесу. Шальная пуля впилась Витгенштейну в щеку; лекарь тотчас перевязал генерала, не желавшего покидать поле боя.

Горела деревня, возле которой убили Кульнева; французы разобрали мост через Дриссу, но Витгенштейн переправился вброд и гнал врага еще двадцать верст.

На другой день Кульнева похоронили в Соколищах. В девять часов утра все войска, кроме авангарда, прошли парадом, в последний раз отдавая честь любимому генералу, храбрецу и другу. Слезы градом лились из глаз, пока покойника отпевали в каплице. Французский генерал, взятый Кульневым в плен у Друи неделю тому назад, плакал вместе со всеми. После этого отслужили молебен о поражении французских войск и об увенчании русского оружия. Донесение государю о победе повез в Петербург флигель-адъютант Серж Волконский.

* * *

Получив вызов на Тверскую, Сергей Николаевич Глинка велел подать ему фрак. Машенька залилась слезами: доктор на днях подтвердил ей, что она непраздна, младенчика ждать в феврале, на кого ж ты нас покидаешь, горемычных! Муж обнял ее, поцеловал в лоб, перекрестил – и вышел в двери без оглядки.

В кабинет главнокомандующего его проводил не лакей, а адъютант. Следуя за ним, Глинка повторял про себя заранее приготовленную фразу про долг гражданский и христианский, про служение Отечеству и Всевышнего судию, однако она не пригодилась: как только раскрылись двери, граф Ростопчин пошел к нему навстречу, обнажив в улыбке лошадиные зубы.

– Забудем прошлое! – сказал он с чувством. – Теперь дело идет о судьбе Отечества.

Вернувшись к столу, граф взял с него бумагу и красный финифтевый крест с черно-золотой каймой и великокняжеской короной в центре.