Наши за границей. Где апельсины зреют

– Молчи! Что ты понимаешь? Ты вовсе ничего не понимаешь! – накинулась на него жена и продолжала восторгаться, спрашивая себя: – Но где же тут знаменитый Мост вздохов-то? Ведь он должен выходить из Дворца дожей. Неужели этот мостишка, на котором мы стоим, и есть Мост вздохов?

Они стояли на мостике ponte della Paglia[187], перекинутом через маленький канал.

– Мост вздохов… Спросить разве кого-нибудь? – бормотала Глафира Семеновна. – Как Мост вздохов-то по-французски? Ах да… Мост – пон, вздох – супир…

– Супир – это, кажется «перстень». Перстенек… супирчик… – заметил Николай Иванович.

– Ах, Боже мой! Да отстань ты от меня, пожалуйста, с своими невежествами! Я очень хорошо знаю, что «вздох» – супир. Пон супир… Уе пон супир, монсье?.. – обратилась она к проходившему молоденькому офицерику в узких лилово-серых брюках.

Тот остановился.

– Pont des Soupirs… Ponte dei Sospire. Voilà, madame…[188] – произнес он и указал на видневшийся вдали с моста, на котором они стояли, другой мост, в виде крытого перехода, соединяющий Дворец дожей с другим древним зданием – тюрьмой.

– Селя? – удивленно указала Глафира Семеновна на мост.

– Оuі, oui madame… C’est le pont des Soupirs…[189] – кивнул офицер, улыбнулся и пошел далее.

Глафира Семеновна забыла даже поблагодарить офицера за указание, до того она была поражена ничтожным видом знаменитого по старинным романам Моста вздохов.

– И это Мост вздохов?! Тот мост, на котором происходили все эти зверства?! Ну, признаюсь, я его совсем иначе воображала! Да он вовсе и не страшен. Так себе, маленький мостишка. Николай Иваныч! Видишь Мост вздохов-то?

– Вижу, вижу, матушка… – зевал муж. – Действительно, на наш Николаевский мост не похож и на Аничкин мост тоже не смахивает.

– Да вы совсем дурак! – огрызнулась Глафира Семеновна и прибавила: – Ах как трудно быть в компании образованной женщине с серым мужем!

– Да чем же я сер-то, позволь тебя спросить?

– Молчите…

Они пошли далее. Вот и обширная площадь Святого Марка… Прямо перед ними была знаменитая древняя башня часов с бронзовыми двумя Вулканами, отбивающими часы молотами в большой колокол, направо был собор Святого Марка, поражающий и пестротою своей архитектуры, и пестротою внешней отделки.

– Скажи на милость, какая площадь-то! – дивился Конурин. – Ведь вот и площадь здесь есть, а вы, Глафира Семеновна, говорили, что только одни каналы и каналы, а из воды дома и церкви торчат.

Глафира Семеновна не отвечала.

– Что это, часы? Батюшки! Да что ж у них циферблат-то о двадцати четырех часах! Смотрите, на циферблате не двенадцать, а двадцать четыре цифры… – продолжал Конурин.

– И то двадцать четыре… – подхватил Николай Иванович. – Глаша! что же это обозначает?

– Ах, Боже мой! Да почем же я-то знаю!

– Двадцать четыре… Фу-ты, пропасть! Вот город-то! Десять часов, однако, стрелки теперь показывают!.. Когда же у них бывает восемнадцатый или девятнадцатый час, Глаша?

– Ничего не знаю, ничего не знаю, – дивилась и сама Глафира Семеновна.

– Сама же ты сейчас хвасталась, что ты женщина образованная, стало быть, должна знать.

– Конечно же образованная, но только про часы ничего не знаю.

– Так спроси… Вон сколько праздношатающегося населения шляется.

К ним подскочил босой мальчишка с плетеной корзинкой, наполненной мокрыми еще от тины розовыми и желтыми раковинами.

– Frutti di mare! – предлагал он, протягивая к ним корзинку.

– Брысь! – отмахнулся от него Конурин.

Мальчишка не отставал и, улыбаясь и скаля белые зубы, назойливо продолжал что-то бормотать по-итальянски, наконец взял одну раковину, раскрыл ее, оторвал черепок, сорвал с другого черепка прилипшую к нему устрицу и отправил к себе в рот, присмакивая губами.

– Фу, какую гадость жрет! – поморщилась Глафира Семеновна и тут же обратилась к мальчишке, указывая на часы: – Се горлож… Кескесе са? Вен катр ер?..[190]

– Torro dell’Orologia, madame[191], – отвечал тот.

– Пуркуа нон дуз ер?[192] – допытывалась Глафира Семеновна, но добиться так-таки ничего и не могла насчет часов.

Мальчишка, не продав ей раковин, запросил себе монету на макароны.

– Возьми и провались… – кинула она ему монету.

– Двадцать четыре часа… Ах, чтоб тебе!.. – дивился Николай Иванович и прибавил, обратясь к Конурину: – Ну, Иван Кондратьич, непременно сегодня давай выпьем, когда будет двадцать четыре часа показывать. Выпьем за здоровье твоей жены, и ты ей пошлешь письмо: в двадцать третьем часу сели за стол, ровно в 24 часа пьем за твое здоровье. Вот-то удивится твоя благоверная, прочитав это! Прямо скажет, что ты с ума спятил.

– Давай, давай напишем, – обрадовался Конурин и поднял голову на часовую башню.

Статуи бронзовых Вулканов начали в это время отбивать молотами в колокол десять часов.

LXXVI

Около Ивановых и Конурина стоял сильно потертый человек в брюках с бахромой, которую сделало время, и кланялся.

– Cicerone… – говорил он. – Basilique de St. Marc…[193]

С другой стороны подходил такой же человек и тоже приподнимал шляпу и тихо бормотал:

– Cattedrale… Palazzo Ducale… Je suis cicerone, madame…[194]