Наши за границей. Где апельсины зреют

– Что же это такое! – вопиял Николай Иванович. – Отчего он нас не пустил? Ведь и места в вагоне свободные были. Неужели их скоты-англичане откупили? Господи, да как же так одна Глаша-то там будет? Ах, подлецы, подлецы! Пуркуа? Какое вы имеете право не пускать мужа, ежели взяли его жену! – кинулся он чуть не с кулаками на железнодорожного сторожа, оставшегося на платформе.

Тот забормотал что-то на ломаном французском языке.

– Что он говорит? Что он бормочет, анафема? – спрашивал Николай Иванович Перехватова.

– А он говорит, что хоть в вагоне и есть места, но в настоящее время дозволено поднимать в вагоне только по шести пассажиров, и никак не больше. Прежде поднимали по десяти, но канат не выдержал, и произошло крушение, – отвечал Перехватов.

– Боже милостивый, что же это такое! Жена там, а муж здесь! Тьфу ты, пропасть!

– Мы поедем с следующим поездом, а она нас там наверху подождет.

Но Николай Иванович был просто в отчаянии. С замиранием сердца смотрел он вверх, махал жене платком и палкой и кричал:

– Глаша! осторожнее! Бога ради, осторожнее! Зажмурься! зажмурься! Не гляди вниз! А приедешь наверх, так стой и ни с места!.. Нас дожидайся! С англичанами не сметь никуда ходить! Понимаешь, не сметь!

Но сверху ни ответа не было слышно, ни ответного знака не было видно.

LIX

Ждать следующего поезда пришлось около получаса. Николай Иванович нетерпеливо кусал губы, пожимал плечами и был вообще в сильном беспокойстве. Он вперивал взор наверх, старался разглядеть жену и шептал:

– Ах, дура-баба! Ах, полосатая дура! Не подождать мужа, уехать одной… Ну, храни Бог, что случится? Как там она тогда одна?..

– Да уж ежели чему случиться, то что одна, что вместе – никому не миновать смерти из находящихся в вагоне, – отвечал Перехватов.

– Позвольте… что вы говорите! При ней даже паспорта нет! – горячился Николай Иванович. – Паспорт у нас общий и находится при мне.

– А зачем ей паспорт?

– Ну а как я тогда докажу, что она моя жена, ежели она будет убита? Нет, как хотите, это дерзость, это своевольство уехать одной. Вы не видите, поднялись они на вершину или еще не поднялись?

– Кажется, что еще не поднялись! Вагон двигается.

– Ни бинокля, ни трубы… Ведь у нас есть бинокль, но дура-баба возит его только для театра, а вот здесь, когда его надо, она его оставила в гостинице. Бите… Пермете[163], – обратился Николай Иванович к англичанину в шотландском костюме, тоже ожидающему поезда и смотрящему наверх в большой морской бинокль, и чуть не силой вырвал у него бинокль.

– Кескесе? – пробормотал, оторопевши, англичанин, выпучивая удивленно глаза.

– Ма фам[164], ма фам… Дура ма фам, – наскоро отвечал Николай Иванович, направляя бинокль на поезд, и воскликнул: – Ну слава Богу, поднялись благополучно. Вагон стоит уже у станции.

От полноты чувств он даже перекрестился и передал англичанину обратно бинокль.

Не менее Николая Ивановича тревожился и Конурин, тревожился за себя и молчал, но наконец не вытерпел и проговорил:

– Не написать ли мне сейчас хоть карандашом жене письмо, что, мол, так и так… прощай, родная; поднимают? Почтовая карточка с адресом есть, и карандаш есть.

– Да какая польза? – спросил Перехватов.

– Ну, все-таки найдут на трупе письмо и перешлют.

– Будет тебе говорить о трупах! – крикнул на него Николай Иванович. – Чего пугаешь зря! Видишь, люди благополучно поднялись.

Вагон между тем спустился вниз с пассажирами и должен был принять новых пассажиров, чтоб поднять их наверх. Из него выходил тщедушный человек в шляпе котелком, бледный, державший около губ носовой платок и покачивающийся на ногах. У него, очевидно, закружилась голова при спуске с высоты, и с ним происходило нечто вроде морской болезни. Присутствующие посторонились. Конурин участливо взглянул на него и воскликнул:

– Господи Боже мой! За свои-то деньги и столько мучений!

Кондуктор трубил в рог и приглашал садиться в вагон. Перехватов, Конурин и Николай Иванович влезли первые. С ними влез и англичанин в шотландском костюме. Больше пассажиров не оказалось. Кондуктор протрубил второй раз в рожок, затем в третий, и вагон начал подниматься. Русские крестились. Англичанин тотчас же положил себе в рот какую-то лепешку, которую вынул из крошечной бомбоньерки, затем посмотрел на висевший через плечо круглый барометр, на часы и, записав что-то в записную книжку, начал смотреть по сторонам в бинокль. Поднимались на страшную крутизну. Вид на Неаполь и на море постепенно скрывался в тумане, заволакивался облаками. Николай Иванович сидел прищурившись.

– Ничего не чувствуете? – спрашивал его тихо Перехватов.

– Что-то чувствую, но и сам не знаю что…

Конурин был ни жив ни мертв.

– Не запихать ли мне векселя-то в сапог, за голенищу? Да и деньги тоже… – спрашивал он, ни к кому особенно не обращаясь.

Ответа не последовало… Англичанин достал маленький флакончик, поднес его ко рту, сделал хлебок, опять посмотрел на барометр и опять записал что-то в записную книжку.