Настало времечко…

В обед на эстраде отрылся стихийный концерт детской самодеятельности. Тоненькая белобрысая девочка взобралась на подмостки и закричала разбойничьим голосом:

– Валенки, валенки, – эх, не подшиты, стареньки!..

Я, заламывая руки, ходил по комнате и старался удержать себя от скоропалительных выводов.

«Во-первых, – рассуждал я, – нельзя зачеркивать выводы ученых. Всё же люди работали. Целый коллектив. Специальным прибором пользовались. Вон даже инстанции к их голосу прислушиваются… Во-вторых, можно и самому какой-то выход поискать. Отшил же я сегодня этого папу. И всего за целковый. Троллейбусу, небось, рубль на бросишь… Нет, надо обождать».

Вечером в наш подъезд пришли влюбленные. Было слышно, как они решают там свои матримониальные вопросы.

– Бу-бу-бу-бу! – сдержанно гудел мужской голос.

– Зола все это! – отвечал девичий. – Любви нет, есть одно половое влечение!

– Бу-бу-бу-бу! – убеждал в чем-то мужчина.

– Ну, ты! – говорила девица. – Руками-то не шуруй! Вот женишься – и будешь шуровать!

Наступила ночь – и влюбленные притихли.

Тогда из близлежащего частного сектора прибежала собака. Пару раз собака гавкнула басом, прочищая горло, а затем залаяла звонко и безостановочно. Видимо, она задалась целью побить какой-нибудь собачий рекорд по продолжительности лая.

Я кинул в нее бутылкой из-под кефира.

Собака с визгом убежала в частный сектор и через пять минут вернулась в сопровождении целой шайки своих приятелей.

Бутылок больше не было.

Я накрыл голову подушкой, положил сверху годовую подшивку «Экономической газеты» и так попытался заснуть.

Всю ночь меня мучил один и тот же кошмарный сон: я убегал от погони, карабкался по буеракам и обрывам, а за мной, след в след, гнались какие-то люди с собаками – то ли охотники, то ли дружинники.

В конце концов они окружили меня, достали медные трубы и задудели: «На речке, на речке, на том бережочке»… А самая свирепая собака, вывалив красный язык, била в огромный барабан.

Я проснулся. Где-то поблизости грохотал оркестр.

На эстраде было пусто – значит, оркестр играл в одном из соседних домов.

«Что же это такое? – соображал я. – Наверное, какой-нибудь кружок пенсионеров при домоуправлении. Скорее всего. Ну, черт с ним: все-таки музыка, а не собачий лай».

Я сходил за кефиром и газетами – оркестр играл. Я приготовил завтрак и побрился – оркестр наяривал.

Он играл до обеда и во время обеда. Гремел после полудня и перед закатом – когда горизонтальные лучи солнца расплавили окна на жилмассиве. К вечеру оркестр еще набрал силы. Высыпавшие звезды вздрагивали в такт его могучим аккордам.

Только глубокой ночью оркестр начал вроде выдыхаться и делать паузы минут по двадцать-тридцать.

Но не выдыхался большой барабан. Дум! дум! дум! – неистово бухал он, даже оставшись в одиночестве…

Наступило третье утро – и я, с головой, обмотанной полотенцем, спустился во двор.

«Надо что-то делать, – думал я. – Вот сейчас разыщу домоуправа и прямо скажу: прекратите это безобразие, а не то…»

Домоуправа искать не пришлось. Они с дворником как раз стояли во дворе и, задрав головы, смотрели на балкон противоположного дома.

– Послушайте, эта ваша самодеятельность… – начал я.

– Какая самодеятельность? – не оборачиваясь, сказал домоуправ. – Свадьба это. Настя Ищукова дочку замуж выдает. Оркестр вон с завода пригласила. Способный, черт! – уважительно произнес домоуправ. – Барабанщик-то… Смотри-ка – вторые сутки бьет, сукин сын.

– Да это не барабанщик, – сказал дворник. – Барабанщика давно уже «скорая» увезла. Он сразу двести грамм опрокинул и сковырнулся. Язва у него оказалась… А это Володька Шикунов, бухгалтерши нашей сын. Дайте, грит, я спробую. И как сел – так не встает. Поглянулось, видать…

– Неужто Володька?! – удивился домоуправ. – Вот тебе и стиляга! Надо будет в клуб сообщить – пусть привлекут его.

В это время гости Насти Ищуковой запели:

– Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам, —
Мы хлеба горбушку – и ту пополам!
Коль ветер лавиной и песня лавиной,
Тебе – половина, и мне – половина!

Простоволосая хозяйка выбежала во двор, обняла бельевой столб и заголосила.

– Хлеба горбушку! Да еще пополам… – жаловалась она. – Пельменьев одних мешок накрутила! Водки на сто пятьдесят рублей ушло!..

– Да-да, – сочувственно причмокнул дворник. – Сколько людей ни корми…

Я повернулся и тихо побрел к себе…

Товарищи дорогие! Не меняет ли кто квартиру с окнами вовнутрь?!

Тихая маня

В воскресенье вечером на квартире у бабки Зыбунихи шло невеселое чаепитие. Хотя женщины и распробовали перед этим бутылку тридцать третьего портвейна, прихваченную из столовки Фридой. Настроение, однако, не возникало.

Чай, впрочем, пили довольно прилежно. Даже с некоторым ожесточением. Все, кроме Мани. Маня к своей чашке не притрагивалась. Сидела, положив на колени пухлые руки с маленькими круглыми ямочками над казанками, и скорбно помаргивала.

– Значит, так-таки ушел? – в который уже раз спросила бабка Зыбуниха.

– Так-таки, – откликнулась Маня.