Настало времечко…

Перевели мужиков на казарменное положение. Генерал им альтернативу поставил: или на казарменное – или задаток назад. А где его возьмешь, задаток-то? Его уже давно тю-тю! Что женам ушло, что – на лечение. Генеральской-то надбавки им не хватало. Поскребли мужики затылки, повздыхали – согласились. Правда, выторговали себе приварок и винную порцию.

Раскинула им генеральша две раскладушки в дальней комнате – и зажили они бивуачно.

День живут, другой, третий. Едят за четверых, пьют за семерых, работают за полчеловека. Но все же работают. Не как раньше, когда на вольном режиме были.

Генеральша на кухне обосновалась. Варит, жарит, печет день-деньской. Тут же на кухне и ночевать приспособилась. Заберется в кресло, калачиком свернется, ноги пледом прикроет – много ли ей места надо?

Иногда, по вечерам, дядя Вася, если не шибко пьяный случался, приходил к ней на кухню – побеседовать.

– Отчего народ пьет, Викторовна? – спросит. Помолчит, да сам и ответит: – Атмосферу чует.

Но больше они с подсобником разговоры вели. Махнет, допустим, дядя Вася кистью разок-другой, остановится, папироску закурит и задумается:

– Александр! Ну-ка, напомни – что-то у меня отшибло, – сколько у нас в пивной ящик бутылок входит: двадцать или двадцать пять?

Санька в свою очередь лоб наморщит:

– Двадцать пять, однако… Или двадцать?.. Я, дядь Вась, никогда ящиками не покупал. Я за один раз больше двенадцати бутылок не выпиваю…

В другой раз Санька беседу завяжет:

– Вот, дядь Вась, рассказывал мне свояк про мужика одного, который сроду капли в рот не брал, а каждый день косой ходил в дугу.

– Как так?

– А так. Возьмет с утра палку дрожжей проглотит, килограмм сахару-песку съест, чайник воды выпьет – и через два часа у него в кишках самогонка.

– Хех ты! Свой, значит, змеевик-то?

– Ну да.

Так вот и жили.

Генерал окончательно переселился на службу. Ночевал он теперь в своем кабинете, на диванчике. Обеды ему, в большом термосе, шофер возил. Генеральша ему записочки присылала: «Извини, милый, суп сегодня овощной – на мясо не хватает денег… Как ты посмотришь, если я твой штатский костюм, бостоновый, отнесу в комиссионку? Все равно он не модный – у него брюки, если помнишь, зауженные, а теперь расклешенные носят»…

Только к концу месяца не выдержала она, голубка, разлуки – захотелось ей взглянуть на своего сокола. Поехала генеральша к мужу лично. Схватились они за ручки, сироты бедные, смотрят друг на дружку – и не узнают: генеральша худенькая стала, как девочка, на бледных щеках румянец играет нездоровый; у генерала глаза запали и седины в голове прибавилось. Заплакала генеральша горькими слезами и говорит:

– Давай, милый, отпустим их. Не надо мне больше ни паркетов, ни накатов. Мне твое здоровье дороже.

– Отпускай, Иришечка, – благословил ее генерал. – Гори они синим огнем – и задаток этот, и прочие расходы. Как-нибудь не пропадем. Все же я генерал пока и оклад у меня приличный. Заработаю.

Попыталась генеральша этим же вечером отпустить мужиков с миром – да не тут-то было. Не только генерал с принципами-то оказался. И у дяди Васи свои нашлись.

– Нет, Викторовна, это не дело, – сказал он твердо. – Раз деньги уплочены, должны мы, собачьи дети, все до конца довести. И ты уж нам, Викторовна, потачки не давай…

Вот тогда-то генерал и сломался окончательно – пошел на отчаянные меры: вызвал к себе капитана Хверапонтова и сказал:

– Делай чего-нибудь, Иван Прохорович. Не могу больше. Разорят. По миру пустят.

И капитан Хверапонтов Иван Прохорович провел операцию. Блестящую, прямо скажем. Генерала, учитывая его травмированность, он в дело посвящать не стал, сговорился с генеральшей. Выделил ей из своих сбережений денег, велел закупить восемь бутылок «Стрелецкой», полведра пива, ведро картошки и малосольных огурчиков. Генеральша все сделала, как он велел, и объявила мужикам выходной день. Так и сказала: «Сегодня гуляйте». И когда мужики после «Стрелецкой» с пивом попа́дали (знал старый служака, что посоветовать!), махнула с балкона белым платочком – знак подала.

Доблестный сержант Головко, который явился уже не с тремя, а с шестью помощниками, взял генеральскую квартиру «на шпагу». Обеспамятовавших дядю Васю и Саньку орлы его покидали в бортовую машину и на большой скорости увезли в неизвестном направлении.

…Утром проснулись мужики – как ничего не было: ни генерала, ни генеральши, ни казарменного положения. Тот же заборчик облупленный. К заборчику кисти прислонены. Рядом сами они лежат – валетом. Перед глазами площадь знакомая простирается. Головы, как всегда, с похмелья болят.

Только над головами деревья не зелеными, а желтыми листочками пошевеливают…

Что же касается до генерала, то он после этой истории совсем другим человеком сделался. Оставил легкомыслие-то свое. Пересмотрел. Теперь уж он подчиненным «вы» не говорит – до подполковничьего чина включительно. И в голосе генеральская раскатистость появилась, на букву «р» стал нажимать. Особенно когда раскалится да начнет слова произносить, которых от него раньше слыхом не слыхивали.