Настасья Алексеевна. Книга 4

Ежи был, очевидно, самым молодым из всей группы учёных. Он занимался вопросами геомагнетизма земли, то есть определял изменения магнитного поля планеты, а также проводил исследования по атмосферному электричеству. Всему этому он научился в Полярном геофизическом институте Кольского научного центра, где попутно совершенствовал знания русского языка. Высокий, худой с продолговатым лицом и чуть удлинённым острым носом, сорокалетний мужчина походил на птицу крачку, нападающую на всех, кто находился поблизости от её гнезда.

Пока Строков, устроившись в дальнем конце стола с паном Юреком, изучавшим на архипелаге экологические проблемы, увлечённо разговаривали на польском языке о возможностях сохранения русского поморского креста, стоявшего неподалеку от станции на мысе Хорнсунн, в другом конце стола Ежи наскакивал на Евгения Николаевича своими вопросами относительно нынешней политики Российской Федерации и её прошлого. Тиграныч со своим помощником Петром спиртное за столом не потребляли по причине предстоящего возвращения, а во время работы они не пьют, но зато поели от души и теперь сытые и довольные развалились на диване в дальнем углу комнаты и смотрели телевизор, который включил для них Юлек.

Разговор, что мне думается, будет интересен читателю, начался с самого обычного тоста. Евгений Николаевич поднял рюмку водки и предложил выпить, как говорится, дежурный тост за российско-польскую дружбу.

– Тост не новый, но всегда правильный, – поддержала его Настенька, поднимая свой бокал пива. Водку она терпеть не могла.

Юрек хитро блеснул глазами, опорожнил свою рюмку и вдруг спросил, накалывая на вилку кусок селёдки, чтобы закусить:

– А какую вы имеете в виду Россию? Ту, что была при советском строе, или теперешнюю при Ельцине?

– Ко ци то обхадзи?¹⁸ – пробурчал сидевший рядом Феликс, такой же бородатый, как Янек, но уже с приличной сединой и лысиной на голове. Он был начальником научно-исследовательской станции, по характеру сдержанный, немногословный. Русский язык ему был знаком, однако в разговор он старался не вмешиваться, следя главным образом за тем, чтобы у сидевших за столом рюмки и бокалы были всегда наполнены.

– Нет, мне не всё равно. Мне интересно, за какую вы Россию сейчас стоите? За ту, которая господствовала над Польшей, или за новую, для которой все страны равны?

– А я согласна с Феликсом, если правильно поняла, что он сказал, – опережая своего шефа, вставила Настенька. – Его имя значит «счастливый», и потому он хочет счастья всем независимо от того, какая теперь Россия. Дружить должны все поляки со всеми русскими.

– Настенька права, – поддержал подругу Евгений Николаевич. – Дружить должны все. Но вопрос Ежи поставил в другом плане. Он не спрашивает о дружбе. Его интересует наше отношение к советской власти. А это несколько иное. Дружить мы, конечно, будем, потому и прилетели сюда с дружественным, так сказать, визитом. Но ты, Ежи, разве что-то имеешь против Советского Союза, что так задаёшь вопрос?

Ежи опять хитро улыбнулся. Нос его словно ещё больше вытянулся, и всё лицо его напоминало скорее не маленькую крачку, а большого гуся. Глаза опять сверкнули:

– Я то ничего против не имею. Я учился в вашем институте на севере и должен быть благодарен за это. Но я видел, как все у вас там лобызали друг перед другом.

– Ты имеешь в виду, наверное, лебезили? – Поправила его Настенька. – Лобызать – это целовать кого-то.

– Да-да, конечно, лебезили. Спасибо за поправку. Русский язык очень трудный. Так вот, у вас не было совсем демократии в стране. Я читал вашего Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Такой кошмар он описал. Людей на улицах хватали ни за что, ни про что, арестовывали, а потом расстреливали. Много миллионов людей при Сталине погибли. Как вы могли такое терпеть?

Настенька посмотрела на Евгения Николаевича. Он был совершенно спокоен, только брови немного сдвинулись, придавая лицу нахмуренное выражение, когда он говорил: