Настоат

Глава XVI «Métamorphose de Narcisse» [89]

Ранее, утром того же дня. Небольшой бревенчатый дом на окраине Города

– Мой труп, разлагаясь, гниет на помойке. Внутри свили гнездо черви; по венам, вместо крови, ползают бесцветные, прожорливые личинки. Глаза широко открыты, подернуты пеленой – с каждым днем они набухают и, наконец, лопаются: изнутри вылезают очередные мерзкие твари – не то змеи, не то покрытые хитином мокрицы. Они спускаются по моим скулам, заползают в рот, гортань и трахею, еще ниже – в желудок, и начинают остервенело жрать все, до чего дотягиваются своими полущупальцами-полуклешнями.

Каждый вечер прилетает орел и клюет мою печень. Я одновременно и жив, и мертв: все чувствую, все ощущаю, но пошевелиться не могу – сердце не бьется, дыхания нет; разве что личинки дышат во мне полной грудью. Сознание не потухло, душа по-прежнему здесь, в измученном, расклеванном, изуродованном теле – она прикована к нему золотыми цепями. Отпустите ее, помогите – кто бы ты ни был! Добрый человек, зверь или насекомое, Бог или ангел – спасите: пока душа на земле, пока она по живому пришита к гниющему трупу, нет мне покоя – адская боль пронзает тело, голод и жажда острыми когтями скребут изнутри. Освободите, дайте взлететь, взмыть в небо, очиститься, окунуться в лазурную даль бытия!

Едва орел заканчивает свое черное дело, как на землю падает ночь, а вместе с ней прибегают шакалы – по кусочкам, пируя, они отщипывают кожу, пережевывают ее, переглядываются, словно делясь впечатлениями. Обнюхивают и вгрызаются глубже, в самое мясо, а ближе к утру доходят до кости – точно пилой или топором, орудуют стальными, блестящими при свете Луны челюстями.

В крещенскую ночь злые волки сидят у прорубной дыры.
Хвосты их примерзли, но волки следят за мерцаньем игры
Звезд, выплывающих снизу, глубокие видят миры.
Зоркие жалкие твари – не звери-цари, —

яростно повторяю я строки, выученные в суматохе дней, но ни метания разума, ни абстрагирование, ни слова божественной поэтессы не в силах вырвать меня из объятий жгучей, запредельной, обжигающей боли – оков телесного мира, каменной глыбой придавивших к земле.

Брезжат первые лучи рассвета, шакалы обгладывают мерклые, землистые кости, довольно облизываются и разбегаются по закоулкам. Мое сознание бултыхается в их насытившемся чреве. Кажется, я свободен – но нет, спустя пару секунд спасительной передышки пытка начнется сызнова: я знаю, так было сотни раз – и будет повторяться целую вечность.

Конечно, я не ошибся – все, как и прежде: мой труп, разлагаясь, гниет на помойке…

Господи! Что такое я слышу? Какие страшные, дикие вещи! И от кого? Не от Настоата или Иненны, у которых с головой не все в порядке, не от умирающего Курфюрста и даже не от загадочного доктора или полоумной собаки, а от Него – человека в самом расцвете сил, Первого советника, статного, державного, величественного, сиятельного Деменцио Урсуса, да святится его имя в веках!

Он сидит на кровати, едва ли не плача; мундир Почетного Инноватора не выглажен – как это на него не похоже! Я видел его позавчера, когда он имел честь одарить нас, Великое следствие, своим благородным присутствием – и как многое с тех пор изменилось! Круги под глазами, отекший, заспанный вид, синяки и кровоподтеки на костяшках пальцев, сбитые кулаки. Я, грешным делом, подумал, что он затеял драку (хотя, конечно, для второго лица в государстве это неподобающе – ибо всякая власть сакральна, неприкосновенна и заповедна, к ней нельзя относиться столь безалаберно и легкомысленно!). Однако затем, приглядевшись, отбросил лукавую мысль, а вместе с ней – и иезуитские подозрения: на стенах вмятины, пара стекол разбита; в углу – перевернутый стул и оторванная дверца миниатюрного шкафа. Скорее всего, бил что́ под руку попадется. Подобное поведение тоже не красит, но лучше уж так, нежели драться с кем-нибудь в подворотне!

Глядя на меня исподлобья, он монотонно цедит, словно молитву:

– Вот такой кошмар, Йакиак, мне снится две ночи подряд: мой труп, разлагаясь, гниет на помойке… И знаю я, что все это чушь, болезненный набор образов, серпантин эмоций и обрывочных воспоминаний. Я бессмертен, неуничтожим, неугасим и нетленен – убить меня, а тем более сожрать невозможно. Никак – даже в принципе. Но на душе неспокойно… Я уверен, это метафора: после посещения Больницы прошлое предстает в мрачном свете – оно поражено трихинами, личинками и червями. Как изгнать, исторгнуть их из себя? Думаю, даже Энлилль не обладает тайным рецептом… Впрочем, довольно! Что я тебя нагружаю?