Настройщик

– Конечно же… только с чего мне лучше начать? Я не хотел бы показаться нудным.

– Мне приятна ваша скромность, мистер Дрейк, но я могу вас уверить, этого не произойдет.

– Тогда все в порядке… но, ради бога, остановите меня, если вам все же станет скучно. – Эдгар провел ладонью по крышке. – Доктор, этот концертный “Эрар” 1840 года выпущен парижской мастерской Себастьяна Эрара, что делает этот инструмент особенным, потому что большинство “Эраров”, которые можно найти в Лондоне, выпущены лондонской мастерской. Корпус из красного дерева. У него двойная система звукоизвлечения – то есть рычагов, которые поднимают молоточки к струнам. Она устроена так, что после того, как молоточек ударяет по струне, он может упасть обратно. Это новшество было разработано Эраром, но теперь является обычным для всех инструментов. В “Эрарах” рычаги очень слабые, поэтому молоточки часто приходится подтягивать. Их головки состоят из чередующихся слоев кожи и войлока, и работать с ними гораздо сложнее, чем с большинством других фортепиано, где они сделаны лишь из одного войлока. Даже не изучая состояние инструмента, я могу поклясться, что его тон ужасно расстроен. Мне даже трудно представить, что способна натворить повышенная влажность с войлочным покрытием молоточков.

Гм… Что еще сказать вам, доктор? Две педали – задерживающая звук и так называемая una corda. Демпферы тянутся до второй “си” выше средней октавы – это совершенно типично. У “Эраров” демпферы расположены под струнами и закреплены на пружинах, что необычно, поскольку у большинства инструментов других производителей они прилегают к струнам сверху. Когда я загляну внутрь, я смогу сказать наверняка, но у него должны быть чугунные распорки между внутренней опорной доской и обшивкой, это стандартно для этой модели; они помогают поддерживать натяжение прочных стальных струн, которые используются для более интенсивного звучания. – Эдгар дотронулся до инкрустации, тянущейся над клавиатурой: – Взгляните, это перламутр. – Он поднял глаза и заметил несколько потерянное выражение лица Кэррола. – Простите меня, – рассмеялся он, – я увлекся…

– Мне приятно видеть, что мой инструмент доставляет вам такое удовольствие. Хочу вам признаться, я боялся, что вы будете рассержены.

– Рассержен? Господь милосердный, отчего же мне сердиться?

– Все просто: я думал, что в какой-то мере плачевное состояние инструмента – моя вина, что я подверг его слишком большому риску, притащив сюда, и это не может не вызывать праведного гнева истинного почитателя фортепиано. Не знаю, помните ли вы, но я просил Военное министерство передать вам конверт, который не следовало распечатывать раньше времени. – Он помолчал. – Теперь вы можете вскрыть его. В нем ничего особенного, это беглое описание того, как я перевозил фортепиано в Маэ Луин, но я не хотел, чтобы вы прочли это прежде, чем увидите, что оно находится в целости.

– Так, значит, вот о чем это письмо? Мне действительно было очень любопытно. Я думал, может быть, там рассказывается об опасностях, которые поджидают меня здесь, и вы не хотели, чтобы это прочла моя супруга… Но путешествие “Эрара”?! Наверное, вы правы – вероятно, я мог бы рассердиться. Но я настройщик. Единственное, что волнует меня больше, чем само фортепиано, – это как его исправить. И вообще, как бы то ни было, оно здесь, и я, слава богу, тоже… – Эдгар замолчал и посмотрел в окно. – Признаться, я не могу представить себе места более вдохновляющего и более достойного музыки. К тому же струны рассчитаны на очень большие нагрузки, хотя, возможно, и не на такие, которые пришлось перенести этому инструменту, а о перламутровой отделке этого уж точно не скажешь. Больше всего меня беспокоят солнце и влажность, которые способны расстроить инструмент за считаные дни. – Он ненадолго задумался. – Знаете, доктор, у меня к вам лишь один вопрос. До сих пор я не говорил с вами об этом, и я не нашел упоминания об этом ни в одном из ваших писем, но я даже не знаю, играли ли вы хоть раз на этом инструменте и чего вы смогли… достичь.

Доктор положил ладонь на корпус “Эрара”.

– Ах, мистер Дрейк. Мы не касались этой темы, поскольку я мало что могу рассказать вам. Вскоре после того, как доставили фортепиано, здесь был праздник. Поводом была как радость, так и печаль – об этом вы прочтете в моем письме, – крестьяне настаивали, и я поддался. Они заставили меня играть несколько часов. Конечно, только тогда я понял, насколько инструмент расстроен. Если кто-то из шанов это заметил, они оказались слишком вежливы, чтобы сказать мне об этом, хотя, по-моему, фортепиано все-таки слишком необычно для них, они вряд ли могут вообразить настройку. Но оно произвело на них сильное впечатление. Видели бы вы лица детей, которые пришли на него посмотреть.

– И больше вы не играли.

– Один или два раза, но тон оказался настолько понижен…

– Вероятно, он был выше, когда инструмент впервые испытал действие влажности. А теперь понизился благодаря сухому сезону.