Настройщик

Всякий раз, останавливаясь, мы собирали вокруг фортепиано толпу местных жителей, которые строили предположения о его назначении. В начале пути либо я, либо один из моих спутников давал объяснения, а затем нас начинали одолевать просьбами послушать, как оно звучит. Таким образом меня заставили сыграть раз четырнадцать за первые три дня нашего путешествия. Крестьяне были в восторге от музыки, но меня это изрядно утомило, а избавиться от их назойливости удавалось, только когда я говорил, что инструмент “выдохся”, имея в виду, само собой, не инструмент, а музыканта. К исходу третьего дня я приказал своим людям не рассказывать никому об истинном предназначении фортепиано. С этих пор каждому любопытному крестьянину мы объясняли, что это страшное оружие, после чего нас обычно оставляли в покое.

Проще всего добираться до Маэ Луин, следуя на северо-восток до Салуина, а затем спускаясь по реке до места назначения. Но в сухой сезон река обмелела, и я, опасаясь за фортепиано, решил подойти к реке прямо напротив Маэ Луин и там переправиться. Через три дня дорога стала круче, поднимаясь из долины Иравади к плато Шан. С великим сожалением нам пришлось распрячь слона и перенести инструмент на носилки, которые мы соорудили в форме паланкина наподобие тех, что используют на шанских праздниках, – два параллельных бруса, за которые берутся носильщики, плюс дополнительные поперечные поддерживающие брусья. Мы погрузили фортепиано на носилки клавиатурой вперед, поскольку таким образом было проще удержать его в равновесии. Слон с погонщиком вернулись в Мандалай.

Дорога становилась все круче, и я понял, что принял правильное решение – тропа была слишком опасной для дальнейшего использования упряжки. Но удовлетворение верным решением было омрачено видом моих людей, сгибающихся под ношей, скользящих и спотыкающихся, но не дающих ей упасть на землю. Мне было действительно жаль их, и я изо всех сил старался поддерживать в них бодрость духа, обещая устроить в Маэ Луин праздник по поводу прибытия фортепиано.

День шел за днем, и все оставалось по-прежнему. Мы вставали с рассветом, быстро завтракали, поднимали носилки и продолжали путь. Было невероятно жарко, солнце жгло беспощадно. Я должен признать, что, несмотря на дискомфорт, который я испытывал, глядя на тяжкие усилия моих людей, зрелище шестерых мужчин, обливающихся потом под грузом сверкающего фортепиано, производило потрясающее впечатление и напоминало мне те раскрашенные вручную фотоснимки, которые нынче в такой моде в Англии и время от времени попадают на местные рынки, – белые тюрбаны и штаны, темно-коричневые тела, черный инструмент.

А затем, когда до нашего лагеря оставалось лишь четыре дня пути, пусть и через один из самых крутых отрезков пути, случилась катастрофа.

На сильно размытой лесной тропе, когда я ехал впереди, прорубаясь через чрезмерно пышную растительность своей саблей, я услышал крик и звенящий грохот. Я бросился обратно – к “Эрару”. Первое, что я увидел, было фортепиано, и я испытал невероятное облегчение, так как, услышав грохот, решил, что оно уничтожено. Но затем мой взгляд обратился к левой стороне инструмента, где пять татуированных фигур сгрудились вокруг шестой. Заметив меня, один из мужчин крикнул “Нгу!”, то есть “Змея!”, и показал на своего лежащего товарища. Я тут же все понял. Пробиваясь вперед, молодой человек не заметил пресмыкающееся, которое, должно быть, испугалось топота и потому ужалило его в ногу. Он уронил свой конец носилок и упал. Остальные носильщики изо всех сил постарались удержать “Эрар” и не позволили ему упасть на землю.

Когда я подошел к пострадавшему, его веки уже смежились, парализующий яд действовал. Каким-то образом он сам или кто-то из его товарищей сумел изловить змею и убить – она лежала мертвая, с разможженной головой, на тропе. Люди называли ее шанским словом, неизвестным мне, но по-бирмански назвали ее манаук, и я понял, что это один из видов Naja, или азиатских кобр. Но в тот момент у меня не было особого желания проводить научные изыскания. Два параллельных разреза еще кровоточили. Люди хотели, чтобы я оказал медицинскую помощь их товарищу, но я был не в силах помочь. Я склонился над молодым человеком и взял его за руку. Единственное, что я смог сказать в ответ на его молчаливую мольбу, было: “Я сожалею”. Смерть от укуса кобры ужасна, яд парализует диафрагму, и несчастный задыхается. Это занимает не более получаса. В Бирме немного змей, убивающих так же быстро, как кобра. Шаны при змеиных укусах надрезают рану, что сделали и мы (хотя все знали, что это вряд ли поможет), чтобы отсосать из нее яд (что я и проделал) и наложить кашицу из растертых пауков (которых у нас не было, к тому же, по правде говоря, я всегда сомневался в действенности подобного средства). Вместо этого один из шанов прочитал молитву. На краю тропы над мертвой змеей уже начали собираться мухи. Некоторые садились на молодого шана, и кто-нибудь из нас отгонял их.