Настройщик

Пройдя по всем октавам, он перешел к пропущенным нотам, чтобы настроить их в равной темперации, так, чтобы все они оказались равномерно распределены по октаве. Эту идею многие ученики считали слишком сложной. Каждая нота производит звук определенной частоты, объяснял он. Настроенные струны дают гармоническое сочетание, а расстроенные дают частоты, которые перекрываются, производя ритмическое пульсирование, называемое битом, в результате синхронизации слегка расходящихся по гармонии звуков. У фортепиано, идеально настроенного в определенном ключе, нельзя услышать никакого бита при взятии верных интервалов. Но тогда играть на фортепиано в другой тональности становится невозможно. Равномерная темперация – нововведение, позволившее играть на одном и том же инструменте в разных тональностях, но ценой того, что ни одна из них не оказывалась настроенной идеально. Настройка в равномерно темперированном строе означала намеренное создание бита, при этом струны настраивались так, что лишь привычное ухо могло различить, что они слегка, если это неизбежно, расстроены.

Во время работы Эдгар тихонько напевал себе под нос. Это было его привычкой, Катерина часто досадовала, что когда он работает, то полностью увлечен процессом настройки. “Ты способен видеть что-нибудь, когда работаешь?” – спрашивала она вскоре после того, как они поженились, наклоняясь к нему через фортепиано. “Видеть что?” – спрашивал он вместо ответа. “Ну ты же понимаешь, что-нибудь, фортепиано, струны, меня?” – “Конечно, я вижу тебя”. Он брал ее за руку и целовал ее. “Эдгар, пожалуйста! Пожалуйста, я спрашиваю, как ты работаешь, я серьезно. Ты видишь что-нибудь во время работы?” – “Как же я могу не видеть?” – “Мне просто кажется, что ты пропадаешь, уходишь куда-то в иной мир, может быть, мир звуков”. Эдгар смеялся: “Какой же странный это должен быть мир, дорогая”. И он тянулся к ней и снова целовал ее. Но на самом деле он понимал, о чем она пыталась спросить его. Он работал с открытыми глазами, но когда заканчивал, то, вспоминая прошедший день, никогда не мог припомнить ни единого зрительного образа, только то, что он слышал, пейзаж, нарисованный тоном и тембром, интервалами, вибрациями. “Вот мои цвета”.

И теперь, работая, он почти не думал о доме, о Катерине, об отсутствии доктора или о Кхин Мио. Не замечал он и того, что у него появились наблюдатели, трое мальчишек, подглядывающих за ним сквозь щели в бамбуковых стенах. Дети перешептывались и хихикали, и не будь Эдгар потерян в пифагоровом лабиринте тонов и механизмов и если бы понимал по-шански, то услышал бы, что они предполагали, что он, должно быть, великий музыкант, если умеет чинить их поющего слона. Какие все-таки странные существа эти британцы, могли бы сказать они своим товарищам. Их музыканты играют в одиночестве, и под эти странные медленные мелодии нельзя ни петь, ни танцевать. Но спустя час даже новизна шпионских ощущений исчезла и мальчишки, заскучав, направились к реке купаться.

День шел своим чередом. Вскоре после полудня Нок Лек принес Эдгару обед – большую миску рисовых колобков, плавающих в остром бульоне, который, как пояснил юноша, был сварен из каких-то бобов и сдобрен порубленным мясом и перцем. Еще он принес банку с пастой из жареной рисовой шелухи, которой Эдгар намазал нижнюю сторону резонансной деки, прежде чем прервался, чтобы поесть. Съев несколько ложек, он вернулся к работе.

Вскоре на небе собрались облака, но дождь не пролился. Воздух в помещении стал сырым. Эдгар всегда работал не спеша, но сейчас его даже удивляла собственная осмотрительность. Снова вернулись мысли, которые одолевали его, когда он только приступил к работе с этим инструментом. Для того чтобы закончить настройку, ему требовались какие-то часы, после чего нужды в его пребывании в Маэ Луин не будет. Ему придется вернуться в Мандалай, а потом – в Англию. Но я же хочу этого, говорил он себе, это ведь означает, что я снова окажусь дома. И чем дольше он работал, тем больше неотвратимость отъезда обретала реальность; он обдирал пальцы о струны, монотонность действий усыпляла, поворот, клавиша, звук, поворот, клавиша, звук, настройка разливалась по инструменту, как чернила по листу бумаги.

Эдгару остались три клавиши, когда облака прорвались и солнце засияло за окном, озарив комнату. На ночь он поставил крышку инструмента на место, а утром снова снял ее. И сейчас он видел отражение пейзажа в полированном красном дереве. Эдгар смотрел, как Салуин течет через блестящий квадрат на крышке. Потом подошел к окну и посмотрел на настоящую реку.