Нация прозака

Вернувшись в кровать, я молюсь, чтобы Бог дал мне адреналин, я прошу его сделать так, чтобы флуоксетин внезапно начал работать, дать мне силы, помочь мне пережить это, обрести силу духа, какой бы она ни была, чтобы воспрянуть и позаботиться о своей матери.

Палата в больнице Рузвельта, где лежит моя мама, большая и вымощена плиткой. Она похожа на раздевалку со шкафчиками на замках. Комнату со шкафчиками для мяса или даже морг, место, где гниют тела. Здесь совсем не так уютно, как в Стиллмане. Я подхожу к маминой кровати и вижу ее, крохотную, с рукой на перевязи, два черных глаза и лицо, покрытое синяками. Она вся раскрашена фиолетовыми, и синими, и желтыми пятнами, и смотрится очень странно в этой кровати, как будто ее сбросили сюда с неба, не дав шасси, чтобы безопасно приземлиться. Вот и все мысли, что остались сейчас в моей голове: комната такая большая, а она такая маленькая, как вообще кто-нибудь узнает, что она здесь. Она потерялась в этой вселенной, как всегда боялась потеряться я, и, похоже, я единственный человек, который может помочь ей.

Медсестры прохлаждаются у своей стойки дальше по коридору. Мама настаивает, что не хочет видеть никого, кроме меня. Я пытаюсь понять, как мне заставить себя перестать планировать самоубийство и сделать все необходимое для нее. Остальные пациенты этой большой комнаты, кажется, пребывают в своих собственных микровселенных, полных боли, время от времени испуская стоны или рычание, словно подавая знак, что они все еще живы. У них фиолетовые ноги, шеи держат устройства, похожие на птичьи клетки, лица исполосованы и перешиты, и между бинтами там, где сходятся лоскутки кожи, проступают красные полоски крови. Вся эта сцена в духе Данте, весь этот карнавал проклятых слишком соответствует моему настроению.

– Мамочка, – всхлипываю я, когда наклоняюсь, чтобы наконец поцеловать ее. – Мама, что случилось? – Я ловлю ртом воздух, словно собираюсь заплакать, но слезы не идут. По привычке тру глаза, но они остаются сухими. Интересно, обладает ли флуоксетин таким же антихолинергическим действием, как тиоридазин, блокирует ли слезные протоки? Из-за того, что я не могу плакать, я чувствую себя еще хуже.

Я обнимаю маму, она с трудом обнимает меня в ответ, и ее рука еле-еле похлопывает меня по спине, словно сошедшая с одной петли дверь. Она говорит мне: «Привет, солнышко», – или что-то в этом духе.

Я не хочу слышать о том, что произошло, я не хочу, чтобы у меня появилась еще одна причина чувствовать себя недостойной своих страданий рядом с тем, у кого есть настоящие причины чувствовать себя ужасно, но я знаю, что должна спросить: «Мама, тебе очень больно? Они дали тебе болеутоляющее?» И я уже представляю, как в момент становлюсь достойным человеком, совершая героические поступки, наподобие Ширли Маклейн в «Языке нежности»[343], где она взывает к медсестрам, отрешенно полирующим свои ногти, и кричит, что они должны дать Дебре Уингер хоть что-нибудь, чтобы облегчить боль, которую она прямо сейчас испытывает. Я представляю, как выхожу победительницей из этой ситуации.

Но в этом нет необходимости. «Да, я в порядке, правда», – говорит мама. Она всегда была той еще актрисой. Она даже отказывается от капельницы с петедином[344], потому что принадлежит к тем стоически отказывающимся от любых лекарств людям, которые не признают даже аспирин от головной боли. Да, она одна из них – благослови, Господь, таких людей – тех, кто не станет покупать оксикодон или кодеин по рецепту в аптеке до тех пор, пока не попадет на операционный стол. Как мы вообще можем быть родственниками?

Кажется, она хочет спать, и это хорошо, потому что я отчаянно хочу свалить отсюда. Я еле дышу и чувствую себя беспомощной. Она здесь, передо мной, в худшем состоянии, что я когда-либо видела, а все, о чем я могу думать, – что у меня не хватит сил с этим справиться, я этого не переживу. Я принимаюсь мечтать о том, что у меня есть братья и сестры, или что у мамы есть бойфренд или хотя бы лучший друг, с которым она часто видится и который мог бы приехать и помочь ей. Но единственный человек, которого она на самом деле хочет видеть, это я. Я словно гора, которая приходит к ней. Гора, с которой вот-вот сойдет лавина.

Маму выписывают в воскресенье утром, и моя тетя и дедушка с бабушкой приезжают в город, чтобы встретить ее дома. Похоже, все это превратится в гротескный семейный ритуал, увековеченный в сценах кино, где родители встречают своего сына из армии в аэропорту, стараясь скрыть ужас, когда он возвращается из Вьетнама в инвалидном кресле парализованным, и когда им приходится самим сажать парня в машину и вытаскивать его, когда он даже не может пошевелиться, когда он не может сам воспользоваться уборной, словно ребенок, бога ради, всем приходится улыбаться и вести себя по-родственному и изображать счастье при виде искалеченного человека, который когда-то был дерзким, привлекательным парнем, а теперь не может позаботиться о самом себе, и они пытаются улыбаться, но на лицах все написано, они в ужасе.