Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

<…> Я не раз признавался тебе в том, что мне не верится, будто в моих сочинениях есть что-то исключительное, и только иногда, когда я откладываю чью-нибудь книгу, мне кажется, что это не совсем так. Временами, вспоминая об Ирландии, я думаю о том, что был к ней незаслуженно суров. Я совершенно не передал (в «Дублинцах», по крайней мере) всего очарования Дублина, а между тем, с тех пор как я покинул его, мне во всех городах, кроме разве что Парижа, было не по себе. Я не передал его трогательной провинциальности, его гостеприимства, которого нигде в Европе не встретишь. Я был несправедлив к его красоте, ибо он, на мой взгляд, гораздо красивее всего того, что я видел в Англии, Швейцарии, Франции, Австрии и Италии. И вместе с тем я знаю, что эти рассуждения беспредметны; ведь, перепиши я книгу, как предлагает Грант Ричардс, в «другом ключе» (откуда только он берет эти ничего не значащие словечки!), в моих чернилах вновь заведется тот, кого называют Святым Духом, а извращенный дьявол моей литературной совести вскарабкается на горб моего пера. В конце концов, в «Двух рыцарях» разодетая воскресная толпа, арфист на Килдар-стрит и Ленехэн[516] – это и есть Дублин. Шум, поднятый вокруг Горького, объясняется, по-моему, тем, что он был первым представителем своего класса, который вошел в европейскую литературу. Я не претендую на славу Горького – мои цели скромнее. Сам Ибсен как будто бы выступал против шумихи, связанной с «Кукольным домом». Если верить дублинской «Айриш индепендент», он с раздражением сказал одному итальянскому газетчику: «Вам этой пьесы все равно толком не понять, для этого надо было быть в Норвегии, когда в Христиании впервые стали продаваться парижские модные журналы». Вот почему я вечно пристаю к своим родственникам на родине, чтобы они аккуратно высылали мне ирландские газеты или вырезки из них. <…>

* * *

Харриет Уивер[517]

24 июня 1921 года, Париж, Франция

<…> Дорогая мисс Уивер, <…> из легенд, ходящих обо мне, получилась бы неплохая коллекция. Вот некоторые из них. Моя родня в Дублине считает, что я нажился в Швейцарии во время войны, так как шпионил в пользу одной или даже обеих воюющих сторон[518]. Жители Триеста, видя, как я каждый день выхожу на двадцать минут из дома <… > и иду в одном и том же направлении, после чего возвращаюсь обратно (в это время я как раз работал над эпизодом «Навсикая»), распространяли прочно укоренившийся теперь слух о том, что я наркоман. В Дублине (пока не стало известно про «Улисса») ходили упорные, будто я не в состоянии больше писать, что я сломлен и умираю в Нью-Йорке. Один ливерпулец рассказывал мне, что слышал, будто я стал владельцем нескольких кинотеатров в Швейцарии. В Америке бытуют две версии; по одной из них я представляю собой нечто среднее между далай-ламой и сэром Рабиндранатом Тагором. <…>

Говорят также, будто мистер Йейтс в разговоре с мистером Паундом сравнил меня с Диком Свивеллером[519]. Что думают обо мне многочисленные – и ничего не значащие – новые знакомые, которых я завел здесь, сказать трудно. Своей привычке обращаться к новым знакомым «monsieur» я обязан репутацией tous petit bourgeois[520], тогда как другие склонны воспринимать мою обходительность как оскорбление. <…> Одна женщина распустила слух, что я крайне ленив и не способен закончить начатое. (Я же подсчитал, что потратил на «Улисса» чуть ли не двадцать тысяч часов.) Мои знакомые в Цюрихе, уверенные в том, что я постепенно схожу с ума, попытались уговорить меня лечь в клинику, в которой некий врач по имени Юнг (швейцарский Шалтай; не путать с венским Болтаем, доктором Фрейдом) забавляется за счет (в самом прямом смысле слова) своих пациентов, помешавшихся на своем здоровье.

Привожу все эти легенды не для того, чтобы говорить о себе, но чтобы продемонстрировать Вам, сколь они абсурдны и противоречивы. На свою беду, я, самый обычный человек, попал в сферу прямо-таки художественного вымысла.

Считается, будто я строю из себя этакого Улисса, являясь на самом деле себялюбивым и циничным юным иезуитом. В этом есть доля правды, хотя себялюбие и цинизм не являются определяющими свойствами моей натуры (как, впрочем, и натуры Улисса); просто я уже довольно давно старательно прикидываюсь эгоистом и циником, чтобы оградить от посторонних взглядов свое хрупкое литературное создание. <…>