Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Это может помочь нам объяснить детскую привязанность к любимым объектам вроде плюшевых мишек, одеял и мягких игрушек (которая иногда сохраняется и во взрослом возрасте). Педиатр и психоаналитик Дональд Вудс Винникотт предполагал, что дети используют эти вещи как заменитель матери (или материнской груди). Он называл их “переходными объектами”, чтобы отразить мысль, что это промежуточная станция на пути от привязанности к независимости. Это многое объясняет: сильную привязанность к ним детей и то, почему эти вещи мягкие и приятные, прямо как мама. Это также объясняет кросс-культурные различия: у японских детей реже встречаются такие предметы, чем у американских — предположительно потому, что они чаще спят рядом с мамой и, значит, у них меньше нужды в заменителе.

Пер. С. Церетели.

Если рассматривать такие объекты, как суррогаты человека, то дети должны быть привязаны к ним как к известным индивидам. Они должны быть незаменимы. И родители иногда сообщают, что дети ведут себя, будто так и есть: отказываются от починки объектов своей привязанности и упираются при предложении их заменить.

Чтобы исследовать этот вопрос, мы с Брюсом Худом использовали машину-дупликатор. Мы подбирали детей, у которых имелся объект привязанности. Он должен был соответствовать нескольким требованиям: кроме прочего ребенок должен был регулярно спать с этим предметом и обладать им хотя бы треть своей жизни. Родители приводили в лабораторию детей с этими предметами. В контрольную группу мы включили других детей, у которых объектов привязанности не было. Их родителей мы попросили принести какой-нибудь предмет, который ребенку просто нравится, например игрушку.

Участникам эксперимента было от трех до шести лет. Исследование было простое. В лаборатории им показывали “копировальную машину” и то, как она работает. Затем экспериментатор предлагал скопировать предмет, принесенный ребенком. Если тот соглашался, экспериментатор помещал объект в ящик, “копировал”, а затем (при закрытых дверцах) спрашивал ребенка, который из двух предметов тот хотел бы оставить себе. Большинство детей, не имевших объектов привязанности, выбирали дубликат: это же круто — копия, созданная машиной! Они были разочарованы, когда мы объясняли им, что это трюк и что их игрушки на самом деле не были скопированы. Дети с особыми объектами привязанности вели себя иначе. Некоторые вообще не позволили экспериментатору положить их вещь в “копировальную машину”. А большинство тех, кто позволил, предпочло забрать домой “оригинал”.

Когда эти исследования стали обсуждаться в прессе, Брюс получил следующее письмо:

Уважаемый д-р Худ!

...Моя 86-летняя мать все еще засыпает каждую ночь с подушечкой из ее детской колыбельки. Она разлучалась с ней лишь на одну ночь за все восемьдесят шесть лет, и это было в тот день, когда она забыла захватить ее с собой в бомбоубежище во время налета. Она взяла с нас обещание, что ее похоронят вместе с этой подушечкой. У нее даже есть имя — Билли.

Не думаю, чтобы она обменяла ее на копию.

Большинство предметов — не такие, как Билли. Мы готовы расстаться с ними или заменить их копиями. Но все вокруг нас — это либо социальные существа, либо нечто, что было в контакте с социальными существами, и даже у самых обыденных вещей есть история. Такова их сущность. А сущность некоторых из этих объектов — вроде Билли или Блуи, рулетки Кеннеди, свитера Джорджа Клуни, пениса Наполеона или пинеток моего ребенка — является источником грандиозного удовольствия.

Глава 5 Зрелища

Утром 12 января 2007 года молодой человек в джинсах, футболке с длинными рукавами и бейсболке зашел на станцию метро в Вашингтоне. Он вынул скрипку, поставил перед собой футляр, бросил туда несколько купюр, немного мелочи — и за следующие сорок три минуты сыграл шесть классических произведений. За это время мимо него прошло более тысячи человек.

Это был не обычный уличный музыкант. Это был Джошуа Белл — один из лучших в мире скрипачей, и играл он на своей скрипке стоимостью три с половиной миллиона долларов, сработанной в 1713 году Антонио Страдивари. Несколькими днями ранее Белл выступал в Бостонском симфоническом зале. Теперь же он стоял перед пассажирами метро, играя за монетки. Этот эксперимент придумал репортер “Вашингтон пост” Джин Вайнгартен. Он предложил провести “беспристрастную оценку общественного вкуса”: как люди отреагируют на высокое искусство в обыденном контексте, когда некому подсказать им, что именно и кого они слышат?

Люди провалили экзамен. Мимо скрипача прошло более тысячи человек, и Белл заработал чуть больше тридцати двух долларов. Неплохо, но ничего особенного. Пассажирам было все равно, что они слышат. Вайнгартен обсудил эксперимент с Марком Лайтхаузером, старшим хранителем Национальной галереи, и тот поместил это безразличие в широкий контекст: