Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Допустим, я возьму один из наших абстрактных шедевров — скажем, Элсворта Келли, — извлеку из рамы, спущу по пятидесяти двум ступеням, по которым люди поднимаются в Национальную галерею, пройду мимо гигантских колонн и принесу в ресторан. Эта картина стоит пять миллионов долларов. Допустим, мы в одном из тех ресторанов, где продаются оригинальные работы, написанные прилежными ребятами из Школы им. Коркорана⁶, и я повешу Келли на стену с ценником: “Сто пятьдесят долларов”. Никто не обратит внимания. Какой-нибудь куратор может бросить взгляд на картину и заметить: “Эй, а немного похоже на Элсворта Келли. Соль передайте, пожалуйста”.

Как выражается Вайнгартен, Джошуа Белл, спустившийся в подземку, предстал картиной без рамы.

В самом конце выступления мимо скрипача шла Стейси Фурукава. Она посетила концерт Белла несколькими неделями ранее и, смущенно улыбаясь, остановилась в нескольких метрах от музыканта. Когда он закончил играть, она представилась и протянула ему двадцать долларов. Вайнгартен не включил ее вклад в общую сумму как “вызванный узнаванием”: Фурукава отдала деньги потому, что узнала исполнителя, а не из-за музыки (или не совсем из-за нее).

Этот эксперимент — яркая иллюстрация того, как важен контекст при оценке выступления. В концертном зале с Джошуа Беллом музыка — одно дело, а в метро с каким-то нечесаным парнем в бейсболке — совсем другое.

Умно, но не так уж удивительно. Всем известно, что цена картины взлетает, если оказывается, что ее написал известный художник, и рушится, если обнаруживается, что это подделка. “Ночной дозор” — самая известная картина в Государственном музее в Амстердаме, но если завтра она окажется подделкой, ее цена упадет с безоблачных высот до нуля. Происхождение важно.

Это может показаться иррациональным. Если вам понравился “Ночной дозор”, когда вы думали, что автор — Рембрандт, почему картина должна вам нравиться меньше, если ее написал Вася Пупкин? Если вы заплатите большие деньги, чтобы послушать выступление Джошуа Белла, вам должно понравиться точно такое же выступление незнакомца. На холсте — та же краска. Вы слышите ту же последовательность звуков. Реагировать иначе — это значит выказать себя интеллектуально ленивым снобом со стадным мышлением.

Так считал Артур Кестлер, который в книге “Акт творчества” (1964) рассказывает историю о своей подруге Кэтрин. Она получила в подарок рисунок, который считала репродукцией Пикассо — его классического периода. Рисунок ей понравился, и она повесила его на лестнице. Но когда Кэтрин отдала его на оценку и оказалось, что автор — сам Пикассо, она перевесила рисунок на видное место. Она настаивала, что теперь видит картину в другом свете. Теперь она стала выглядеть лучше.

Кестлер отреагировал с раздражением: “Оказалось совершенно бесполезно повторять ей, что происхождение и редкость предмета не меняют его качеств — и, соответственно, не должны были изменить его ценность для нее, если бы речь, как она сама утверждала, шла о чисто эстетических критериях”. Он также пишет, что было бы отлично, если бы она просто признала: ее возбуждает сам факт обладания Пикассо. И ему ужасно не нравится, как она теперь настаивает, что произведение стало красивее, чем раньше, когда она считала его репродукцией.

Для Кестлера Кэтрин — сноб. Сноб — это человек, применяющий неадекватные стандарты. Социальный сноб — человек, который выбирает друзей, руководствуясь их статусом, а не личными качествами. Кестлер рассказывает и о сексуальном снобе — молодой женщине из Берлина еще догитлеровских времен, которая занялась бы сексом с любым писателем или писательницей, если их книги проданы тиражом более двадцати тысяч экземпляров. Кестлер находит это возмутительным: “У нее в голове безнадежно перепутались ‘Камасутра’ и список бестселлеров”. Кэтрин для него — сноб от искусства. Она получает удовольствие не от самого произведения, а от знания, кто его создал.

С этим согласился бы голландец Хан ван Меегерен. Он ненавидел современное искусство, и его карьера начиналась с картин в стиле Рембрандта. Успеха он не добился, и с критиками ему совсем не повезло. Один из них удивительным образом предвосхитил будущее: “У него есть все достоинства, кроме оригинальности”.

Отчасти из мести, отчасти чтобы разбогатеть, он начал писать Вермееров. Критики неистовстовали. “Христос в Эммаусе” был, вероятно, самой знаменитой в Голландии картиной. Ведущий знаток голландского барокко экстатически восклицал: “Мы столкнулись с шедевром — я склонен даже назвать его Шедевром — Яна Вермеера Делфтского”. Ван Меегерен, человек самовлюбленный, приходил посмотреть на свою картину в Музее Бойманса — ван Бенингена и громко рассказывал другим посетителям, что это подделка — просто чтобы услышать, как они отвечают, что это чушь, что лишь гений уровня Вермеера мог так рисовать.

Может быть, его бы никогда не поймали, но он был арестован за продажу Вермеера нацисту Герману Герингу и обвинен в измене. Затем он признался, что продал не Вермеера, а ван Меегерена — и что многие другие Вермееры были ван Меегеренами.