Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Напротив, почти все люди любят музыку. Младенцев обследовать на этот счет сложнее, чем мартышек (не заставишь же их бегать по лабиринту), но есть методы, позволяющие определить их предпочтения. Например, проследить за тем, как младенцы поворачивают голову на звук, и отмечать, каким звукам они охотнее уделяют внимание. В таких экспериментах выяснилось, что младенцы предпочитают гармоничную музыку и любят колыбельные. Это удовольствие от музыки сохраняется и позднее, и, хотя степень удовольствия может варьироваться, совершенно равнодушны к музыке лишь люди с травмой мозга.

Психолог Стивен Пинкер характеризует музыку как универсальный человеческий феномен, весьма похожий на случайность. Для него музыка — это “акустический чизкейк”, изобретение, которое “щекочет” мозг так же, как чизкейк — нёбо: “Чизкейк наносит мощный вкусовой удар, как ничто другое в природе, потому что это смесь в огромных дозах приятных раздражителей, которую мы изобрели специально, чтобы нажимать на кнопки наслаждения”. Пинкер доказывает, что это касается и искусства в целом, за возможным исключением художественной литературы.

Каких же “кнопок” — или “струн”? — касается музыка? Пинкер предлагает несколько вариантов, в том числе язык, который объединяют с музыкой необычные качества: язык и музыка основаны на правилах и рекурсивны, опираются на ограниченный запас блоков (в языке это слова и морфемы, в музыке — ноты), позволяющий составлять потенциально бесконечное число иерархически структурированных последовательностей. Но есть и различия. Язык — это система несущих смысл высказываний. Музыка может передавать эмоции (вспомните напряжение, создаваемое главной темой фильма “Челюсти”), но она совершенно не годится на роль коммуникационной системы, так как неспособна передать даже простейшие суждения. Музыка приносит удовольствие благодаря звучанию, язык обычно нет. Мы чаще наслаждаемся в языке тем, что сказано, а не тем, как именно сказано. С другой стороны, мы получаем удовольствие от пения, соединяющего музыку и язык, и любому младенцу нравится звук голоса матери.

Другие ученые предполагают, что музыка — это адаптация. Они не отрицают, что удовольствие от музыки в определенной степени основывается на других, эволюционно развившихся раньше участках мозга. В биологии новое всегда происходит из чего-то старого. Но говорить, что музыка есть адаптация — значит утверждать, что она существует потому, что предоставляла нашим предкам репродуктивное преимущество: гены тех, кто творил музыку и получал от нее удовольствие, распространялись лучше, чем тех, кто этого не делал.

Главный сторонник этого подхода сейчас — психолог Дэниел Левитин. Он предполагает, что синхронные танцы и песни эволюционировали как элемент социальной адаптации. Музыка может способствовать координации военных операций, может упростить выполнение коллективных задач, и, прежде всего, она помогает устанавливать эмоциональные связи с другими людьми. Если Левитин прав, то история эволюции музыки будет примерно такой же, как история эволюции других признаков, соединяющих человека с его группой — например, чувства солидарности и общности.

Но даже если бы музыка давала такие преимущества, обосновать адаптационный подход невозможно без доказательств, что она существует именно поэтому. Нужно убедительно аргументировать, что тех из наших предков, которые не знали музыки, неохотно принимали их товарищи, и им меньше везло с сексуальными партнерами, чем соседям, освоившим музыку. Еще понадобится обосновать, в чем специфические особенности музыки. Если, скажем, важна именно синхронность, то почему бы нам просто не ворчать, выть и вопить в унисон? Почему нас так трогает сложность музыки, тоны, аккорды и так далее?

В любом случае, подход Левитина указывает на нечто важное и глубокое в удовольствии от музыки, нечто, упускаемое из виду многими учеными. Это важность движения. В большинстве языков есть слово, обозначающее разом и танец, и пение, и когда люди слушают музыку неподвижно, участки двигательной коры и мозжечка — части мозга, отвечающие за движение, — активизируются. Вот почему мы раскачиваемся под музыку — это импульс, перед которым ребенок не может устоять. Было бы научной ошибкой разрабатывать теорию музыки исходя из тональных схем как центрального феномена, подлежащего объяснению. Это было бы нечто вроде теории полового поведения, построенной на изучении только секса по телефону, или теории пищевых предпочтений, основанной на исследовании людей, лишенных обоняния.