Наука удовольствия: почему мы любим то, что любим

Когда речь идет о природе, мы хотим чего-нибудь настоящего: заменители нас не устраивают. Можно заработать состояние, построив робота, которого дети станут воспринимать как животное. Была уже масса попыток, но результат не вызывает даже подобия эмоций, что живые щенки, котята, хомячки. Это игрушки, а не компаньоны. Или возьмем исследование психолога Питера Кана-младшего и его коллег. Они поставили 50-дюймовые LCD-тeлевизоры в те университетские помещения, где не было окон, и показывали природу. Людям это понравилось, но когда их тестировали с помощью физиологических методик, оценивающих восстановление сердцебиения после стресса, просмотр этих сцен оказался бесполезным, ничем не лучше осмотра пустой стены. А что помогало от стресса, так это выделение помещений с обычными стеклянными окнами, из которых открывался вид на настоящую растительность. Я думаю, мы жаждем настоящей природы, и наше понимание того, насколько это важно, отчасти объясняет тревогу по поводу того, что мы эту природу теряем.

Есть сферы, в которых хотя бы некоторые из нас осведомлены о нашем эссенциализме. Но есть и кое-что другое. Многие (а может, и все) прекрасно понимают, что мир не ограничивается лишь тем, что доступно органам чувств. Существует более глубокая реальность, и с ней-то мы и хотим вступить в контакт.

Это один из вариантов мотивации, стоящей за научными предприятиями. Несколько лет назад Ричард Докинс написал книгу “Расплетая радугу”. Название намекает на тревогу Китса, объявившего, что Ньютон своей физикой разрушил всю поэтичность радуги. Докинз доказывает, что это неверно: “Чувство благоговейного изумления, которое нам способна дать наука — одно из самых высоких переживаний, на какие способна человеческая психика. Это глубокая эстетическая страсть, стоящая в одном ряду с восхищением музыкой и поэзией. Это одна из тех вещей, которые делают жизнь действительно достойной”. Докинз говорит об удовольствиях от науки, о радости, которую дарит этот способ установления контакта с глубинной природой вещей.

Наука как институт существует не так уж долго, и в некоторых обществах ее нет до сих пор. Даже на Западе ученых меньше, чем фетишистов, обожающих ступни. Но аргумент Докинза касается и нынешних, и потенциальных потребителей научных открытий. И, я думаю, интерес читателей к книгам вроде тех, что пишет Докинз, подтверждает: многие интересуются знанием о глубинной природе вещей и получают от этого удовольствие.

И все же наука — не самый популярный способ заглянуть в трансцендентную реальность. Большинство предпочитает другой путь. Эти люди добиваются “благоговейного изумления” без погружения в менделевскую генетику, периодическую таблицу химических элементов или квантовую механику. Их желание достичь трансцендентного исполняет другой общественный институт — религия.

Говоря о религии, люди могут иметь в виду разное. Популярный подход к религии таков: это система верований, характеризующаяся определенным взглядом на реальность. Антрополог Эдвард Б. Тайлор в 1871 году написал, что “минимальное определение религии” есть вера в существование потусторонних существ: богов, ангелов, духов и так далее. Если у вас есть такое убеждение — значит, вы религиозны. Я думаю, это разумный способ описать общие черты всех религий, и моя предыдущая книга была отчасти исследованием того, откуда происходят такие верования. Религии можно рассматривать также как совокупность практик и признаков, означающих принадлежность к определенной группе. Быть христианином значит участвовать в определенных ритуалах и принадлежать к некоторой социальной группе. С этой точки зрения возникают интересные психологические вопросы о природе ритуалов и о том, почему люди решают в них участвовать, а также о том, как люди формируют группы.

Я думаю, однако, что религия — это не только верования, ритуалы и социальность. Есть нечто общее, что характеризует все религии: “духовность” {spirituality). Это концепция, что мир — это не только то, что воспринимают наши чувства. Существует некая глубинная реальность, имеющая личное и моральное значение. Социолог и теолог Питер Бергер говорит о важнейшей предпосылке, “что существует иная реальность^ имеющая абсолютную значимость для человека и выходящая за пределы той реальности, к которой относится наш повседневный опыт”. Уильям Джемс в “Многообразии религиозного опыта” определяет религиозную жизнь как “веру в существование невидимого порядка вещей и в то, что наше высшее благо состоит в гармоническом приспособлении к нему нашего существа”*. Вот о чем говорят ученые, обсуждая священное и мирское: мирское — это повседневность, священное — иная реальность, которой жаждут люди.