Навстречу рассвету

О чем рассказывать, никто не спросил. Все знали: к сестрам Куклиным пионеры ходят затем, чтобы порасспросить о жизни, о прошлом родного города.

Сестры называют себя коренными амурчанками. Здесь родились их мать, их бабушки, которые были в числе первых поселенцев, основавших на этом берегу Зеи село Суражевку в 1901 году. Старшая сестра, Анна, еще до революции училась в Москве, в Строгановском училище, а потом работала здесь, в Свободном, художником-оформителем и учительницей рисования. Средняя, Татьяна, до пенсии работала библиотекарем. Младшая, Лидия, работала в прокуратуре.

Выросли, разъехались по стране дети. Купили Куклины небольшой домик и зажили общей кухней, достаточно материально обеспеченные, без забот, без обязанностей.

Но можно ли жить без обязанностей?

Анна Васильевна по-прежнему все свое время отдает искусству. Поскольку стала плохо видеть, занялась лепкой. Создала бюст В. И. Ленина и подарила его соседней школе. Точно так же разошлись по школам скульптурные портреты героев гражданской войны на Дальнем Востоке, космонавтов.

— Детишкам это нужнее, — говорит она.

Татьяна Васильевна по-прежнему каждый день ходит в свою библиотеку, как на работу, помогает молодым библиотекарям. Опа же — член Общества по распространению политических и научных знаний.

— Общественную работу разве назовешь работой? Это для меня радость.

Лидия Васильевна никак не может без своей прокуратуры. В ее служебном удостоверении сказано: «Общественный помощник прокурора Свободненского района»…

Ирина Павловна оглянулась на меня, сказала восторженно:

— А, что я вам говорила? Все наши амурчанки такие общественно активные.

— Почему этот дом трех сестер называют клубом? — спросил я.

— Женщины так назвали. Тут по любому вопросу можно посоветоваться. А если еще учесть, что сестры — отменные цветоводы, хорошие хозяйки, просто добрейшие женщины, так считайте, что и нет вопросов, с которыми сюда нельзя было бы прийти. Вот и получается — клуб нашей Свободненской интеллигенции…

— Но ведь «клуб» подразумевает коллективное общение.

— А вы подождите до вечера, тут такой девичник соберется!..

До вечера ждать не пришлось. Вскоре Амур снова бросился к калитке, и я увидел высокую красивую женщину, представившуюся режиссером местного народного театра. Затем пришли учительница, торговый работник, две художницы, и прочие, и прочие… Самой старшей было за семьдесят, самой младшей — чуть больше двадцати. Но возрастная разница никого не смущала. Женщины разговаривали, рассматривали цветники под окнами, нюхая подряд георгины, флоксы, дельфиниумы, портулемы, разговаривали о каких-то своих делах. А потом вытащили во двор большой обеденный стол, поставили самовар, и… потекла беседа.

А когда у женщин начинается задушевная беседа, то мужчинам при этом делать нечего. И я ушел из маленького домика сестер Куклиных, оглядываясь на пестрый цветник у забора, из-за которого уже слышалась задумчивая песня: «Прощай, любимый город… Пусть нам подпоет седой молодой капитан…» Ушел, удившись общности между людьми, столь разнящимися по возрасту. Хотя удивляться было нечему: всех их, и молодых, и пожилых, объединяло одно — жизнь, то, что мы привычно называем нашей советской действительностью, которая, если быть в пей активным, излечивает от возрастной апатии и даже стариков делает молодыми…

«ГНИЛОЙ УГОЛ»

Не вечерам я ходил на благовещенскую набережную глядеть на мотыльков. Издали это походило на снегопад. Мириады белых точек беспорядочно и быстро метались в лучах света. Живые огоньки сталкивались друг с другом, отскакивали, оставляя за собой белый след. И падали, падали в темную воду, устилали ее поверхность крыльями-лепестками.

Благовещенцы толпами стояли у парапета, смотрели на этот безмолвный исступленный хоровод жизни, перебрасывались репликами.

— Пятиминутки. Теперь их самая пора.

— Неужели всего пять минут летают?

— Пять минут, а успевают сделать самое главное в жизни!

— Зачем?

— Чтобы продолжить род.

— Зачем?

Разговоры эти вызывали грусть. Но думал я не о малости мотыльковой жизни, а о мимолетности моих дорожных впечатлений. Позади была тысяча километров интереснейшей дороги, на каждом повороте которой. хотелось остановиться и смотреть, смотреть. А мои наблюдения получались словно бы на бету, и многое из того, что хотелось увидеть, и узнать, оставалось в стороне. Я делал многочисленные записи и злился на себя: вся огромность этого края, именуемого Приамурьем, никак не укладывалась в мои блокноты. В одном только Благовещенске было столько интересного, что требовались не просто блокноты — тома, чтобы все написать. А для такой большой работы нужно было жить тут и жить и никуда не уезжать. Но долгая жизнь на одном месте таила бы в себе другую опасность — привыкнуть, остыть, не познать радости и необычности первых встреч.