Впрочем, это, наверное, больше относится к особенностям не лотоса, а Приамурья. Грецкий орех, например, растет на Кавказе, о Крыму, Средиземноморье, а его родной брат — маньчжурский орех отлично чувствует себя в Приамурье. И хоть известно, почему но (потому что их общий предок — серый орех когда-то занимал всю Сибирь), все же трудно удержаться от удивления по поводу такого необычного родства. У амурского бархата родня — на острове Тайвань и полуострове Малакка, близ Сингапура. Родина шведского кизильника — Скандинавия, а канадского — Северная Америка. Здесь же они растут рядом. Брат местного тиса остроконечного проживает на склонах Кавказа и Карпат… Эти уникальные комплексы растительности, не известные в других местах планеты, — одно из удивительнейших явлений Приамурья и одна из его загадок.
Лотос! Мог ли я удержаться и не взглянуть на этот «символ солнца», как называют его в Египте, на этого «князя цветов», как величают его в Индии? Мог ли не пожелать погладить холодные восковые листья и, может быть, заложить в записную книжку хоть один розовый лепесток его чудесных цветов?
— Где же он, лотос?
— Тут был, — растерянно проговорил Леонид Владимирович.
И добавил, словно оправдываясь:
— Возле дороги же, люди едут — рвут. На Бородинском озере должен остаться.
— Может, покажете?
Но светило редкое в то лето солнце, и колхозному руководителю было не до лотоса. В селе Войково я сошел и отправился сам разыскивать озеро Бородинское. Возле сельмага остановил встречного мальчишку:
— Покажи, как пройти к озеру.
Мой новый знакомый — пятиклассник Ваня, уверенный и спокойный, деловито зашагал по полевой дороге, напутствуя меня с важностью заправского проводника:
— Не сюда. Во-он по той дороге надо, что на горку.
— Чем ты занят, Ваня? — поинтересовался я.
— Ничем, — серьезно ответил он.
— Что вообще любишь делать?
— В футбол играть.
— В школе учишься?
— Так это зимой.
— А кроме футбола что любишь?
— Не знаю.
— Может, рыбалку? — подсказал я.
— Ну!
— А книжки читать?
_ Ну. Про спорт. И еще про этих… про шпионов.
— А про лотос ты знаешь?
— Ну! Листья у него широкие и цветы во-от такие розовые. Дома в воде долго стоят.
— А знаешь, откуда взялся лотос?
И я начал рассказывать слышанную где-то сказку о том, как звезда по ночам купалась в лесном озере. Нравилось это ивам серебристым, камышам шумливым, мотылькам ночным. Но утром пропадала звезда. Как удержать ее в озере? И придумала старая береза: попросила мороз, когда звезда окунется, сковать льдом воду. Так и остался в плену небесный цветок. И расцвел прекрасным лотосом…
— А дальше? — заинтересованно спросил Ваня.
— А дальше — все. Лотос, брат, мало что красив, он еще и погоду предсказывает — перед дождем складывает лепестки…
Шли, болтали и не заметили, как оказались возле низкого берега. Ивняки висели над водой, камыши стояли частыми островами.
— Где же лотос?
— А вон там.
Под камышовой стеной противоположного берега темнела тоненькая полоска лежавших на воде листьев. Я шагнул в высокую траву и вспомнил почему-то странную молитву женьшеньщика: «Панцуй! Не уходи! Я пришел к тебе с чистым сердцем и душой, освободившейся от греха…»
Под ногами забулькала болотина, и воздух зазудел от комариных орд.
Нас хватило метров на двадцать из двухсот, отделявших камыши от тропы. Через минуту мы очутились на исходных позициях, кое-как отмахались от комаров, отдышались.
— Так не пройдете, — сказал Ваня, оглядывая мои мокрые ботинки.
— Разуваться, что ли?
— Раздеваться надо. Там воды по пояс.
Я ушел, не в силах вынести даже мысли о путешествии нагишом через это комариное болото. Единственным утешением было сознание, что и другим, тем, кто попытается добраться до лотоса, будет не легче, и, стало быть, есть надежда, что хоть тут, в стороне от дороги, под защитой несчетных полчищ комаров и малопроходимых болот сохранится приамурский экзотический цветок…
Вечером я добрался до Новопетровки, разыскал Леонида Владимировича. Тот, видно, уже ждал меня, потому что сразу позвонил, вызвал «газик», и мы поехали осматривать обширные владения «Родины». Попылили на взгорьях, поднимая со стерни стаи сердитых галок, побуксовали в мягком Черноземе низин. И выехали к Амуру.
Амур полыхал закатным заревом, словно это и не река была новее, а чаша, налитая до краев раскаленной магмой. К воде спадал двухметровый глинистый обрыв, и почти к самой его кромке подступали ровненькие рядки сои.