Назови меня своим именем

Дружбы между нами не будет никогда, думал я, а то, что происходит сейчас – ничего не значит, всего лишь миг благодати. Zwisсhen Immer und Nie. Zwisсhen Immer und Nie. Между «всегда» и «никогда». Целан.

Когда мы доехали до пьяццетты, откуда открывался вид на море, Оливер остановился купить сигарет. Он начал курить Gauloises. Я никогда их не пробовал и спросил у него, могу ли. Он достал из пачки сerino – восковую спичку, сложил ладони у моего лица и прикурил мне сигарету.

– Неплохо, да?

– Совсем неплохо.

Они будут напоминать мне о нем, об этом дне, подумал я, понимая, что меньше чем через месяц его здесь не будет – он исчезнет без следа.

Тогда я, пожалуй, впервые позволил себе сосчитать дни до его отъезда из Б.

– Ты только посмотри, – сказал он, когда под жарким солнцем последних утренних часов мы на велосипедах пересекли пьяццетту и оказались на другой ее стороне, откуда открывался вид на холмы внизу.

А ниже и дальше – захватывающей красоты море с редкими полосками пены, рассекавшими бухту, словно огромные дельфины, плещущиеся в волнах.

Вдалеке крошечный автобус медленно взбирался в гору, а три велосипедиста ползли позади, наверняка жалуясь на выхлопы.

– Ты, конечно, знаешь, кто, по преданию, здесь утонул? – спросил Оливер.

– Шелли[42].

– А знаешь ли ты, что сделала его жена Мэри с друзьями, когда они нашли его тело?

– Cor сordium, сердце сердец, – ответил я, ссылаясь на легенду, согласно которой друг Шелли вытащил из костра сердце поэта за мгновение до того, как огонь полностью охватил его мертвое вздувшееся тело.

Зачем он меня проверяет?

– Есть хоть что-то, чего ты не знаешь?

Я посмотрел на него. Вот он, мой шанс. Я мог воспользоваться им – или упустить его, но при любом раскладе последствия останутся со мной навсегда. А еще я мог позлорадствовать над комплиментом – и жить дальше, сожалея о несодеянном.

Кажется, я впервые сказал что-то взрослому человеку, не продумывая ответ заранее. Я был слишком взволнован и не в силах думать.

– Я ничего не знаю, Оливер… Ничего, совсем ничего.

– Ты знаешь больше, чем кто бы то ни было в округе.

Почему на мой почти трагичный тон он ответил такой обыденной, незамысловатой лестью?

– Знал бы ты, как мало я знаю о том, что в самом деле важно.

Я топтался вокруг да около: не пытаясь ни потонуть, ни доплыть до берега; я просто держался на плаву, потому что здесь была правда: хоть я и не смел произнести ее вслух или даже намекнуть на нее, но зато мог поклясться, что она – вокруг нас, рядом с нами; так, потеряв в воде цепочку, мы уверены: она точно где-то здесь. Если бы он знал, если бы он только знал, что я каждую секунду даю ему возможность сложить два и два – и получить в результате число больше, чем сама бесконечность…

Но если он поймет – значит, он уже что-то подозревает, а если подозревает – значит, сам обо всем догадается и начнет сверлить меня своим бесцветным, холодным, колким и враждебным всезнающим взглядом.

Он наверняка что-то заметил, хотя одному Богу известно, что именно. Возможно, он просто пытался скрыть то, что я застал его врасплох.

– И что же в самом деле важно?

Он что, лукавит?

– Ты сам знаешь что. Уж ты-то должен был догадаться.

Молчание.

– Почему ты мне все это говоришь?

– Потому что подумал, что ты должен знать.

– Подумал, что я должен знать, – эхом отозвался он, пытаясь вобрать в себя весь смысл сказанного, разобрать его по частям и, повторяя, выиграть время. Воздух между нами накалился до предела.

– Потому что я хочу, чтобы ты знал, – выпалил я. – Потому что мне больше некому сказать, кроме тебя.

Вот и всё, я признался.

Был ли в моих словах какой-нибудь смысл?

Я уже собрался сменить тему и заговорить о море, погоде на завтра и о том, какая отличная мысль – отправиться на лодке в город Э. (эта идея прельщала моего отца каждый год примерно в одно и то же время). Но Оливер, стоит отдать ему должное, не позволил мне спустить все на тормозах.

– Ты вообще понимаешь, что говоришь?

В этот раз я отвернулся к морю и утомленным, бесстрастным голосом, который был моей последней уловкой, моим последним отвлекающим маневром, последним шансом к побегу, – произнес:

– Да, я понимаю, что говорю, – тебе не показалось. Я просто не умею изъясняться. Но ты имеешь полное право никогда больше не разговаривать со мной.

– Погоди. Ты сейчас о том, о чем я думаю?

– Да-а.

Теперь, раскрыв карты, я мог наконец принять расслабленный, слегка раздосадованный вид, с каким преступник, уже сдавшийся полиции, в очередной раз вынужден детально рассказывать новоприбывшему офицеру о совершенном ограблении.

– Подожди меня здесь, мне нужно сбегать наверх и забрать бумаги. Никуда не уходи.

Я взглянул на него с доверительной улыбкой.

– Ты прекрасно знаешь, что я никуда не уйду.

Если это не очередное признание, то что же? – думал я.