Назови меня своим именем

Пока его не было, я взял наши велосипеды и дошел с ними к военному мемориалу, посвященному молодым бойцам города Б., погибшим в битве при Пьяве[43] во время Первой мировой войны. Подобный монумент есть в каждом небольшом городке Италии.

Два маленьких автобуса остановились неподалеку и начали высаживать пассажиров – пожилых женщин, которые приехали в город за покупками из близлежащих деревень. Вокруг пьяццетты на парковых лавочках и на крошечных шатких стульях с плетеными спинками сидели пожилые люди – в основном мужчины в старых, выцветших костюмах палевого цвета. Я задался вопросом, сколько еще людей здесь помнят молодых солдат, отдавших жизни на Пьяве. Тем, кто знал их, должно быть не меньше восьмидесяти; а тем, кто был старше, сейчас по меньшей мере сто. Наверняка к ста годам люди научены переживать утраты и горе, так ведь? Не преследуют же они нас до конца дней? В сто лет забывают братья и сестры, забывают сыновья, забывают любимые – забывают все, и даже самые безутешные уже не помнят. Матерей и отцов давно уже нет. Помнит ли хоть кто-нибудь?

В голове пронеслась мысль: узнают ли мои потомки о том, что было сказано сегодня на этой пьяццетте? Узнает ли хоть кто-нибудь? Или мои слова просто растают в воздухе – как мне, признаться, отчасти того хотелось? Узнают ли когда-нибудь мои дети, что в этот день, на этой пьяццетте, их судьба висела на волоске? Эта мысль позабавила меня, помогла отстраниться, взглянуть на происходящее со стороны и взять себя в руки.

Через тридцать-сорок лет я вернусь сюда, и в памяти оживет этот разговор – я знал уже тогда, что никогда его не забуду, как бы мне того ни хотелось. Я приеду сюда с женой и детьми, покажу им достопримечательности, бухту, местные кафе, Le Danzing, Гранд Отель. А потом встану на этом самом месте и попрошу памятник, стулья с плетеными спинками и шаткие деревянные столы напомнить мне о человеке по имени Оливер.

Вернувшись, он сразу же выпалил:

– Эта идиотка Милани что-то напутала и теперь должна перепечатывать все заново, а значит, сегодня мне не над чем работать и я теряю целый день.

Настал его черед искать отговорки в попытке уклониться от темы. Я мог бы легко спустить ему это с рук – если бы он захотел. Мы могли бы поговорить о море, Пьяве или об отрывках из Гераклита, например: «Природа любит прятаться» или «Я отправился на поиски себя». А если не об этом – так о поездке в город Э., которую все обсуждали уже несколько дней, или о приезде камерного оркестра, ожидавшемся со дня на день.

По дороге мы прошли мимо лавки, где моя мать всегда заказывала цветы. В детстве я любил смотреть, как по большой витрине бесконечным тонким занавесом струится вода, придававшая лавке загадочный и волшебный вид, а ее расплывчатое под гладью воды стекло напоминало мне, как размывается картинка в кадре, предшествующем воспоминаниям киногероя.

– Лучше бы я ничего не говорил, – наконец сказал я.

Едва произнеся эти слова, я понял: чары между нами разрушены.

– Я притворюсь, что так и было.

Что ж, неожиданный ответ от того, кого всегда все устраивает. В нашем доме я ни разу не слышал ничего подобного.

– Это что, значит, что мы продолжим разговор? Или все-таки нет?

Он задумался.

– Слушай, нам нельзя говорить о таком. Правда нельзя.

Он накинул на плечи рюкзак, и мы покатили вниз по холму.

Четвертью часа ранее я был в агонии: все нервные окончания, все чувства – разбиты, смяты, раздавлены, словно в ступке у Мафальды, и стерты в порошок – так, что страх не отличишь от злости, а злость – от искры страсти. Но в то же время мне было чего с нетерпением ждать. Теперь же, когда наши карты были раскрыты, исчезли не только скрытность и стыд, но и та крупица негласной надежды, которая подбадривала меня все эти недели.

Только пейзаж вокруг и безоблачное небо помогли мне не поникнуть духом окончательно. Как и наша поездка домой – по пустой проселочной дороге, принадлежавшей нам двоим и осыпанной солнечными пятнами.

Я велел Оливеру ехать за мной – сказал, что покажу ему место, о котором не знают туристы и приезжие.

– Если у тебя есть время, – добавил я, пытаясь в этот раз не быть навязчивым.

– У меня есть время, – ответил он уклончиво, будто моя наигранная вежливость показалась ему слегка комичной. Но быть может, он просто решил уступить, пытаясь загладить вину за то, что ушел от темы?

Мы съехали с главной дороги и двинулись к краю скалы.

– Вот здесь, – начал я, пытаясь удержать его интерес, – на этом самом месте, когда-то писал Моне.

Рощица была усеяна маленькими низкорослыми пальмами и причудливо искривленными оливковыми деревьями. А дальше за ними, к самому краю скалы вел откос, тут и там затененный высокими приморскими соснами. Я прислонил велосипед к одному из деревьев и, когда Оливер последовал моему примеру, повел его по откосу.

– А теперь взгляни, – велел я, невероятно довольный собой, будто собирался показать ему нечто гораздо более красноречивое, чем все, что я мог сам о себе рассказать.