Не бойся темноты

Знала ли я, что именно эта поездка мне и нужна для окончательного выздоровления?

Конечно, я не знала.

Кидаю на качалку мокрого Зайца, который достался мне с цветами, завтра постираю горемыку. И помещаю в огромную вазу букет от незнакомца.

Мы даже не узнали, как зовут счастливого отца. Всё, что он нам смог рассказать – это свою жизнь с «Евочкой», процесс родов и то, что он парфюмер. Редкая профессия. Очень редкая.

Он стремительно выскочил из машины, когда мы подъехали к дверям роддома, даже не договорив начатое предложение. Только Роберт успел ему воткнуть визитку и крикнуть вдогонку:

– Будешь забирать жену с дочкой, звони. Довезу с музыкой!

Обратно мы ехали очень быстро и молча.

Мокрый Заяц думал о том, как бы его не выкинули на ближайшей мусорке. Роберт думал о том, что такого шикарного куша в виде оставленных двух крупных купюр у него давно не было, и хорошо бы, чтобы его вызвали к роддому №4 ещё раз. Рузанна утопала в цветах и, хрустя подаренным пакетом, разглядывала его содержимое. Я догадывалась о щедрости нашего попутчика по её немногословному:

– Ну, даёт! Расщедрился, ай-ай-ай! Красная икра, ну это уж совсем…

Я наотрез отказалась делить содержимое пакета, но решила забрать мокрого Зайца и букет. Пусть они станут моими счастливыми талисманами.

Говорят же, что несчастье, как и счастье, заразно.

Часть 2

Глава 22. Драгоценность

– Заслуженные мои! – громыхает на неярко освещённой сцене Пётр Афанасьевич. – Это французская комедия. Фран-цуз-ска-я! А потому изящная. Но всё-таки мощная и блистательная, как… – режиссёр растерянно выискивает что-то глазами на сцене, затем переводит взгляд за кулисы. – Как… – теперь он осматривает зал. – Вот! – восклицает, словно нашёл наконец то, что искал. – Вот как та наша новая французская люстра. Понимаете?

Все его слушают, затаив дыхание.

Я же снова мыслями отдельно от тела. В мыслях заглядываю к старенькой Саре в район Пантеон, и слушаю, и смеюсь, пока ты торгуешься с ней за винтажную «ущербную» люстру.

***

– Соломон! – подбоченясь, взывает к выглянувшему и махнувшему нам приветственно рукой мужу седая торговка антиквариатом, окружённая статуэтками из слоновой кости, почерневшей местами мебелью и странной одеждой с запахом лаванды и нафталина. – Соломон, нет, ты слышал, что эти русские сказали про люстру дизайна Штефана Молли?!

– Уважаемая Сара, – ты нависаешь над упомянутым светильником, смеёшься над его видом и спешишь себя поправить. – Это игра слов. «Ущербная» – значит со щербинкой.

Сара хитро прищуривается и отмахивается от твоих слов, как от моли, которая, кажется, вот-вот выглянет из кармана её приталенного бархатного старого-престарого пиджака и погрозит тебе крошечным мольным кулачком.

– Так, всё, всё, – продолжаешь ты, молитвенно сложив ладони и немного вжав широкие плечи. – Я извиняюсь перед люстрой. Мы берём. Давайте торговаться.

– Триста! И ви извиняетесь и перед Штефаном Молли!

Лохматые брови съезжаются домиком, и ты уже мысленно соглашаешься играть по правилам хитрой эмигрантки.

– Я не знаю, кто такой Штефан Молли, но, видимо, он был очень талантливый дизайнер. Извиняюсь и признаю – люстра хороша, особенно этот абажур. Двести.

– Соломон, нас таки русские грабят. Давайте так! Ви, молодой человек, говорите свою окончательную цену, мы посмеемся, и я вам продам эту редкую вещь за четыреста! Сами сказали, что люстра хороша.

***

Так и висит эта «ущербная» люстра в нашей гостиной, в десятке её ярких подвесок из цветного стекла по вечерам отражаются голоса продавщицы антиквариата Сары, смущённые улыбки вечно молчащего пузатого Соломона и искры каминного огня.

Как бы я сейчас хотела оказаться среди щебечущих на французском и незнакомых языках улыбающихся прохожих. Оказаться где-то в квартале Марэ или на площади Вог, или снова есть каштаны из кулька с тобой на мосту, соединяющем Сите и Сен-Луи, откуда большой собор кажется миниатюрно-игрушечным.

Но это несбыточно.

Внезапно нахлынувшие отрывистые ароматы и настроения французских улиц ещё удерживают меня, но слабеют и тают, как туман парижским утром.

Как они читают!

Надин отстраняется от группового актёрского действа. Распечатанные листы падают на острые колени и, поднеся ладонь к лицу, она неслышно, только губами отправляет мне: «Приве-е-е-ет! Очень рада тебя виде-е-е-еть».

В ответ, сложив обе ладони наподобие трубочки у рта, отправляю: «Я тоже». И добавляю жестом: «Не отвлекайся».

Всё потом, после первого чтения, главного в процессе рождения спектакля.

Стараюсь сосредоточиться на каждом герое, на каждом слове, на интонации. Но отвлекает новая люстра в центре зала. Уж слишком громоздкая и вычурная для нашего театра.

На фоне остального увядающего величия это сверкающее надменное украшение смотрится нелепо и вызывающе. Словно та седая маленькая лохматая торговка Сара в потёртом бархатном красном костюме, что изрядно помят и попахивает нафталином, решила прицепить на грудь килограммовую бриллиантовую брошь.