Не бойся темноты

– Э-э-э, Мышь, ты крылья-то свои не разбрасывай и клювом не щёлкай. Я времени не терял. Котов посчитала? Теперь пошли считать бутылки вина.

***

Париж и ты. И никаких страхов. Туда мы возвращались каждый год весной.

Глава 30. Никтофобия

Теперь по утрам в доме всегда зябко. Меня холод не беспокоит. Привычно уже кутаюсь в мешкообразную кофту с сердцем на спине.

– Коробки, ящики, чемоданы. Кошмар… у Рузы руки дойдут. Уберусь как-нибудь тут у тебя потом. Как ты спишь, девочка моя, в этом бардаке и холодильнике?

– Руза, я уже несколько ночей не сплю.

– Так и думала.

Рузанна заполняет своими шумными разговорами по телефону все комнаты, изредка присаживается рядом, бросает подбадривающие слова-лозунги и перемещается дальше, наступая периодически на хвост то Матраскину, то какому-нибудь другому коту, отчего те вопят и громыхают утварью и мебелью, унося ноги от урагана «Рузанна».

– Руза, конечно, горячая женщина, но даже горячая женщина не выживет на леднике. Мишель, что с теплом, а? Давай хоть кофе сварю. Где он у тебя? Выпить хорошего кофе в собачий холод было бы неплохо.

– Поищи, он на полках. – Вспоминаю, как расставляла и рассыпала по цветным коробочкам и баночкам всё, что нужно было театральному художнику, как пища. Нет, даже больше пищи. Краски, смеси, кисти, бисер, пуговицы, гипс.

Рузанна кричит из кухни и выражается каждый раз, как на неё падает какая-нибудь банка.

– Девочка моя, ну что у тебя на полках?! Ай-яй-яй, – приговаривает и цокает языком она, и гремит разномастными ёмкостями. – Ну зачем тут мука? Тьфу, тьфу… – Рузанна отряхивается и отплёвывается.

– На самой верхней полке? Белый? Рядом с сахаром? Не пробуй, там гипс! – хоть и поздно, но пытаюсь предупредить гостью.

– Сумасшэдшая! Ну, сумасшэдшая! Была бы я мужиком, и я бы ушла! Ты, может, и питаешься гипсом, глиной, красками, но мужики этим не питаются. Тут, смотрю, вроде кофе? В металлической банке с надписью «Кофе» у тебя точно – кофе?

– Да. Там кофе. Растворимый.

– Э-э-э, – выныривает из кухни её лицо, и следом в дверном проёме вырастает вся фигура Рузанны, – не бывает растворимого кофе. Если ты называешь это «кофе» – она говорит «кофе» так пренебрежительно, как обычно говорят «червяк», – ну да если даже и кофе, почему оно в банке из-под краски? Пожевать растворимый из банки, конечно, можно, но вряд ли согреемся. Надо идти в магазин. Правда, Надин говорила не оставлять тебя одну…

– Надин! Руза, я тебя умоляю, ничего больше никогда не говори мне про неё. Обещай. Что молчишь? Обещаешь?

– Нет!

– Руза, не хочу её видеть. Никогда, слышишь, никогда.

– Поняла, поняла. Вернусь, и расскажешь. Я в город, потом за едой и за кофе.

– Руза, только, пожалуйста, дотемна вернись. Хорошо?

– Девочка моя, что ты? А-а-а? Ребёнок, что ли?

– Руза, наверно, надо тебе сказать. Но как такое сказать? У меня ещё никтофобия. Боязнь ночной темноты. Она с детства. Стыдно было рассказывать, а теперь скрывать нет смысла.

– Нет, девочка моя, ты не человек! А-а-а, не заставляй меня марать язык. Ты – гора проблем. Боюсь, что ни коньяк, ни маклюра, ни мои када тут не помогут. Никтофобия-шмиктофобия твоя эта, слепота, депрессия… Скажи, как ты со всем этим живёшь?

– Вот так и живу. Знаешь, я понимаю, как мне кажется, почему он ушёл. Со мной сложно. А в последнее время стали учащаться паники, и резкость в глазах не возвращается с тех пор, как… с тех пор, как…

– С каких пор? Что? Договаривай, а-а-а!

– Это как в том дурном водевиле «Моя сестра потаскушка», который сняли за плохие сборы. Руза, я знаю, куда он ушёл. Вернее, к кому. Я их видела. Его и Надин. Они вместе.

Раздается непереводимый фольклор. Фигура Рузы оседает. И мгновенно за этим следуют жуткие звуки, издаваемые Матраскиным, прижатым крепким тылом нашей гримёрши.

– Всё-таки заставила Рузу замарать язык! Как вместе? Как видела? – она ругается на чистом русском и выскребает из-под себя обиженного помятого кота.

– Нет, Руза, пообещай мне ещё, что не скажешь ни слова Надин. Я не могу обижаться на неё. И на него не могу. Хотела бы, но не могу. У них получится быть счастливыми, у меня – никогда. Теперь понимаю, он просто очень долго мучился со всеми моими болезнями. Я не хочу больше видеть никого. Люди устают, и он устал. Никто не должен страдать. Каждый достоин простого счастья…

– Ну, всё такое не для Рузы, – она прерывает меня на полуслове, снимает с вешалки тяжёлое пальто, очень торопясь, не сразу попав в рукава, влезает в него, стремительно выходит и тут же возвращается, чтобы сообщить: – Я пошла.

– Руза, – успеваю я кинуть ей вдогонку, – купи, пожалуйста, успокаивающие и воду, только негазированную, и яблок!

Глава 31. Флакончик в кофте Соломона

***

Я не узнаю любимый нами город. Париж – как Золушка до встречи с феей-крёстной. Заляпан, неотглажен, непричёсан, но его не портит даже нестиранное платье неубранных улиц. Небо серое. Улицы серые.