Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

На заднем дворе было людно. У каретного сарая на утоптанном снегу – двое гардемарин (Корф и Шалимов) и три старших кадета, вкусно дымится трубочка, переходя из рук в руки – прятать в сарае много трубок было негде, а хранить их в корпусе было запрещено. Равно как и курить, но на последний запрет преподаватели и офицеры в большинстве смотрели сквозь пальцы. Важно было, чтобы воспитанники не курили на виду у всех, прямо в корпусе и на главном дворе, на плацу или в саду, не нарушали видимых приличий.

Литвин подошёл к сараю и остановился чуть в стороне от курильщиков. Встретился взглядом с Корфом, и гардемарин вдруг без усмешки качнул в его сторону трубкой, предлагая угоститься, – она как раз оказалась у остзейца в руке. Чуть приподнял вопросительно бровь, но Невзорович, не улыбнувшись, только качнул в ответ головой. Начинать курить не хотелось. Корф, тоже без улыбки и удивления, шевельнул плечом – дело, мол, твоё.

Остальные курильщики на литвина даже и такого внимания не обратили – ну кадет и кадет, подошёл и подошёл. Стоит рядом, стало быть, ему хочется так стоять. Глеб слегка разозлился, но почти тут же себя одёрнул – а чего ты сюда собственно пришёл-то? Он и сам не знал – хотелось в душе чего-то, непонятно чего.

Постояв какое-то время, он уже хотел повернуться и уйти, когда на крыльце за спиной со скрипом (кадеты нарочно каждый месяц скидывались и платили Михею двугривенный за то, чтобы он не смазывал петли у этой двери) отворилась дверь.

– Шуба! – сдавленно бросил кадет, стоявший спиной к сараю и лицом к Невзоровичу и двери. – Овсов!

Корф и ближайший кадет, шагнув назад, тут же пропали внутри сарая – там было, где спрятаться. Остальные трое, тоже шевельнувшись было, тут же замерли неподвижно – они были на самом виду, и Овсов наверняка прекрасно видел и их самих, и их лица – бессмысленно скрываться.

«Чугунные», они и есть «чугунные».

Бравируют.

– Беги, литвин, – сказал «татарская морда» весело, кивая в сторону забора. – Он тебя пока что не видит.

Видеть-то его Овсов, конечно, видит, вот только не знает, кого именно видит. В душе литвина вдруг вспыхнуло острое нежелание попадать под розги, хотя всего пару мгновений назад ему было совершенно наплевать на то, что с ним будет.

Двор Башуцкого!

Мгновенно вспомнился лаз в заборе, тот, через который они ходили в самоволку, подраться с уличниками. Глеб метнулся вправо, к забору, вспахивая толстый слой снега сапогами и путаясь в полах шинели (к забору ещё даже тропинка не была протоптана, снег выпал совсем недавно).

– Кадет! – щелчком бича хлестнул резкий, словно выстрел голос Овсова. Невзорович покосился на него, стараясь держаться так, чтобы офицер по-прежнему не видел его лица. Овсов был уже в нескольких саженях от него, размахивая стеком. – Стоять, кадет! Приказываю вам, стойте!

Литвин пинком отшвырнул в сторону доску (она качнулась, открывая лаз), пригнувшись, нырнул в проём в заборе и бегом промчался по двору Башуцкого. Ошалевшие от его наглости (никогда ещё воспитанники корпуса не врывались во двор так нахально и быстро) псы рвались с привязи, роняя с оскаленных клыков слюну, за их лаем и хохотом товарищей Глеб не слышал криков Овсова. Уже от ворот он обернулся, наплевав на осторожность.

Из дыры в заборе торчала голова Овсова в сбитом набок бикорне. Офицер то ли не решался выбраться на чужой двор (частное владение, ясное дело), то ли ждал чего-то. Ждал, ясное дело – от высокого крыльца к Невзоровичу бежал дворник – рослый белобрысый финн с тяжёлой дубинкой наперевес. Но Глеб не стал дожидаться – хлопнув калиткой, выскочил на улицу.

На линию.

Нет на Васильевском острове улиц, есть только линии.

Жаль, что парадные ворота корпуса выходят не на эту линию, а на набережную. Можно было бы сразу вбежать во двор и сделать вид, что всё время здесь и был. Впрочем… а зачем спешить? Не ты ли только что мучился от безделья и хотел непонятно чего? Тем более, что у тебя есть разрешение директора гулять по городу без сопровождения. И время у тебя есть.

Вот только куда идти?

Глеб до сих пор не очень хорошо ориентировался в русской столице, хотя и бывал здесь раньше, с отцом. А за несколько коротких прогулок по городу с друзьями он немного успел увидеть, да и водил их по городу в основном Грегори – этот почему-то плавал в совершенно не знакомом ему раньше городу, как рыба в воде.

Как корюшка.

С тех же времён, когда Глеб бывал в городе с отцом, он не помнил и вовсе почти ничего. Да и не любили в Литве ни царя Петра, ни его любимое детище – город на болотах. И среди отцовых (да и среди Довконтовых тоже) друзей и знакомых было принято отзываться о Петербурге с неприязнью и даже чуть ли не ненавистью.