Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Ноги, между тем, сами несли его вдоль по линии к набережной Невы (бегом несли!), и спохватился Невзорович уже на самом углу. Замедлил шаг, обернулся – нет ли погони. Погони не было – дворнику вовсе не было нужды гнаться за убежавшим кадетом, а Овсов и вовсе махнул на него рукой. Глеб осторожно выглянул из-за угла, глянул в сторону корпуса – никого из офицеров на улице не было видно. Ободрившись, литвин уже ровным и спокойным шагом вышел с линии на набережную и повернул прочь от корпуса.

– Пан Невзорович!

Глеб вздрогнул и задержал шаг. Он не спешил оборачиваться, выжидая, не послышалось ли ему. Однако оклик повторился, на этот раз с нетерпением и досадой:

– Пан Невзорович!

Обернулся.

Длинное чёрное пальто с широкими полами, широкополая шляпа, скуластое лицо с узким острым подбородком, растрёпанные бакенбарды, длинны волосы из-под шляпы, прямой, чуть горбинкой, нос, полупрозрачные серые глаза.

Мицкевич!

– Пан Адам! – искренне обрадовался Глеб, шагая навстречу.

– А я искал вас, – сказал вдруг Мицкевич, подойдя вплотную, и разглядывая мальчишку, чуть задрав подбородок.

– Меня?! – удивился Глеб. – Но зачем?!

– Ну как зачем? – тонкие губы пана Адама тронула беглая улыбка, в ней читались одновременно сарказм и доброта. – Мы оба литвины, и в этом чужом для нас месте нам бы следовало держаться вместе, вам так не кажется?

– Да, пожалуй, – неуверенно сказал Невзорович, чувствуя, как у него теплеют уши.

Они шли по недавно вновь наведённому мосту, и злой балтийский ветер мёл вдоль Невы сухой снег, бросал его в лицо горстями, завиваясь вокруг людских фигур, норовил сдёрнуть шляпу. По набережной торопливо тянулся конный обоз – чухонские поселяне везли в город мороженых поросят, гусей, уток, рябчиков и тетеревов. Уже скоро на Сенной площади откроется рождественский торг, где мясники на продажу рубят свиные туши «на глазок», не чинясь из-за отскочившего куска и в полфунта весом. Нищие подберут – разговеться. Рождество!

– В этом проклятом городе даже ветер не такой, как в нашей Литве, – процедил Мицкевич, прикрываясь от ветра. В бакенбардах густо застряли снежинки. – Нашёл же место царь для строительства… одни болота, вода да холод. Да и сам город не подарок…

Он вдруг повернулся к Невзоровичу лицом:

– Вы обещали мне рассказать, как оказалось, что вы, литвин, оказались в этом городе, да ещё и разгуливаете в русском мундире.

В голосе поэта вдруг прорезалась холодная враждебность. Он был очень странен, этот ссыльный литвин – так легко переходил от дружелюбия к враждебности, от холода к сочувствию.

– Ну-с?!

– Дело филоматов, стало быть, – голос Мицкевича опять изменился, теперь в нём ясно слышалось сочувствие. – Всё то же дело филоматов. Как же, как же… мы с вами, значит, товарищи по несчастью.

– Мы называли себя филаретами, – поправил Глеб сумрачно – он всё ещё не мог забыть пану Адаму неприязни и недоверия в голосе.

– Да, всё верно, – вздохнул поэт, поддавая пинком примёрзший к брусчатке обломок льда. – Вы, мальчики, и были филареты. Филоматы – это студенты и преподаватели виленского университета. Все мы хотели всего лишь восстановить Княжество в пределах России, да… – он помолчал, потом добавил решительно. – Меня ведь тоже выслали из Литвы именно из-за этого дела…

– Как?! – изумился Глеб, даже чуть отступая в сторону.

– Вы не знали? – пан Адам усмехнулся. – Да, я был одним из руководителей…

– Нет, ну я знал… – неуверенно протянул Невзорович. – Я конечно, читал вашу «Оду к юности», знал, что она о нас, и подозревал, что вы имеете к нам какое-то отношение…

На мгновение ему вдруг стало стыдно – ведь по совести-то говоря, он и филаретом-то побыть почти не успел, его не принимали в общество, он не давал «клятвы филарета».

Но…

Но как же «Да здравствует Конституция 1794 года!»? Имею я право считать себя филаретом?

Имею, – сказал он себе уверенно.

Имею.

– Знать бы, кто донёс… – пробормотал Невзорович.

– Так это известно, – горько проговорил Мицкевич. – Профессор Август Бекю.

– Не знаю такого…

– Этот отчим поэта Словацкого, – пояснил пан Адам. – Узнал что-то, видимо, от пасынка, испугался… ну и выслужиться хотел. Только мстить ему поздно… его в августе молнией убило.

– Суд божий, – ошалело пробормотал Глеб.

– Конечно, царя мы убивать не собирались, – говорил между тем Мицкевич, словно не слыша мальчишку. – Это Новосильцев раздул дело. Тоже выслужиться хотел перед своим коронованным другом. Но теперь…

В голосе его вдруг прорезалась угроза, он замолк и молчал несколько мгновений. Невзорович вдруг почувствовал, как хандра, владевшая им последние недели, куда-то уходит, растворяется.

– Теперь всё иначе, – сказал, наконец, пан Адам.

3

Рождество в этом году наступило в четверг.

В сочельник классы отменили, хоть в среду и полагалось учиться полный день. Вечером за ужином угощали вместо кваса и сбитня яблочным взваром с клюквой и брусникой. Рисовое сочиво с изюмом, черносливом и толчёным миндалём, постные блины с деревянным* маслом. Вечером по всему корпусу слоями тянулся густой запах печева – пекли козули, и от этого запаха ныла душа – хотелось домой.