Не-доросли. Книга 3. Метель

Грегори повеселел и натянув чулки, вскочил с постели, как всегда, сразу угодив ногами в разверстые голенища башмаков.

Яшка не ошибся.

Половина не половина, но на Сенатской вчера и вправду побывали многие. Вот только они трое – оказались ближе всех. Тут и там слышались разговоры, в которых можно было уловить «мятежники», «Сенат», «Экипаж», «гренадеры», «картечь», «государь», «Константин», «конституция», «конная гвардия»... ну и ещё много чего услышать можно было. И Грегори ободрился ещё больше.

Завтрак прошёл в молчании – в обеденном зале неожиданно оказалось необычно много офицеров, они стояли почти около каждого стола, помахивая палками и элегантными английскими стеками. И всякая попытка поговорить о чём-то или пошалить – обычное дело во время трапезы в Корпусе – пресекалась немедленно. Болтливому баклажке добрейший Ширинский-Шихматов лёгким толчком кулака в подбородок захлопнул рот так, что тот прикусил язык, а вздумавшего было пуляться хлебными шариками чугунного второгодка Овсов так вытянул вдоль спины стеком, что тот от неожиданности взвыл, тут же, впрочем, замолчав – должно быть, вспомнил о правилах чугунных.

За столами у гардемаринов тоже царило молчание – какое-то подавленное, но вполне естественное, не натянутое, как у кадет. Офицеров там прохаживалось меньше, но гардемарины всё равно молчали. Может быть, помнили и о том, что в этом году им предстоит выпуск, и от того, сколько у кого замечаний часто зависело то, куда именно тебя распределят на службу – кого-то оставят около столицы и престола на сумрачной Балтике, кого-то отправят в солнечный Севастополь. А кого-то – в богом забытые места, хлебать на мелководье каспийскую соль или мёрзнуть в беломорских льдах. Охотское море не упоминалось в разговорах гардемаринов вовсе, хотя они и понимали, конечно, что кому-то придётся поехать и туда – к чёрту на рога, к камчатским медведям в пасть.

Едва закончился завтрак – давали как обычно, сбитень с булкой, как вдруг снова загремел барабан – звали на плац. Спешно. Воспитанники, виновато и опасливо перебрасываясь понимающими взглядами, торопливо бежали на плац, занимали свои накрепко затвержённые места.

Четверть часа – и весь корпус выстроился на промороженной за ночь брусчатке в одних мундирах.

– Надеюсь, ненадолго, – недовольно пробурчал за спиной Шепелёва Невзорович – их места, всех троих, были рядом. – А то так и простудиться недолго.

Грегори промолчал, Влас тоже, и литвин не стал продолжать – должно быть, почувствовал неуместность своего ворчания. Тем более, что на плац перед строем уже выходил директор. Сегодня адмирал Рожнов выглядел совсем не так бодро и моложаво, как в тот день почти год назад, когда только приехал в Корпус, чтобы стать директором. Видна была и его лёгкая хромота, вызванная когда-то ударом лопнувшего топенанта, и лицо помрачнело и осунулось – должно быть, ему тоже нелегко дался вчерашний день и сегодняшняя ночь.

Директор остановился перед строем, окинул мальчишек взглядом, в котором странно мешались гнев, растерянность и недоумение, потом, наконец сказал:

– Господа гардемарины! Господа кадеты! – на плацу вмиг воцарилась тишина, стихли даже самые неугомонные в последних рядах, которых обычно не могли удержать от разговоров и шалостей даже самые свирепые взгляды офицеров. – Вчера наша страна оказалась на краю гибели… – адмирал помедлил несколько мгновений, словно выбирая слова, потом продолжил. – Горстка авантюристов, воспользовалась тем, что государь Александр оставил нас столь внезапно, что не успел назначить преемника. Они посягнули на саму основу нашего царства, на личность самого государя!

Неслыханные до того на плацу Корпуса слова обрушились на воспитанников словно горная лавина, придавили их, вбивались в головы, словно гвозди в доску.

– К несчастью моему, к стыду нашего Корпуса – десятки наших воспитанников тоже оказались вчера на Сенатской площади! Они воспользовались тем, что ради светлого дня присяги новому государю были отменены классы! Вместо того, чтобы порадоваться за него – они решили поглазеть на смутьянов и заговорщиков!

По рядам воспитанников лёгким шелестом прокатился шёпоток и стих – должно быть, на площади вчера и впрямь были многие. То ли строгость Михея после побега Власа, Грегори и Глеба снизилась (Шепелёв вполне допускал, что профос, расслабленный четвертинкой, после и вовсе плюнул на то, чтобы сторожить дверь), то ли ещё по какой-то причине.

– Я льщу себя надеждой… – Пётр Михайлович вдруг смолк, словно поперхнулся или у него случился спазм горла, помедлил несколько мгновений, сглотнул и поправился. – Нет! Я абсолютно – вы слышите, господа воспитанники?! – абсолютно уверен, что никто – повторяю! – никто из наших воспитанников не был замешан в заговоре! Больше того, я так же – так же! – абсолютно уверен, что никто из наших воспитанников даже не знал о заговоре ни сном, ни духом!