Не-доросли. Книга 3. Метель

Ехали недолго, не больше четверти часа. За стенками возка то и дело был слышен шум – чьи-то крики, топот сапог и копыт, ржание коней. По примерным прикидкам Аникея – возок стоял головами коней в сторону Невы и поворачивал всего раз, направо, везли его вдоль Крюкова канала и после поворотили на Конногвардейский бульвар. «В Петропавловку везут, должно быть, – мрачно подумал он, устраиваясь поудобнее и вытягивая ноги – помороженные, они в таком положении болели меньше. – Куда ж ещё? Скоро ещё один поворот, налево, на Марсово поле и потом по Воскресенскому мосту – на Кронверкский.

Ан нет.

Возок качнуло на повороте чуть раньше, чем по подсчётам Аникея, должны были подъехать к Марсову полю. Ещё несколько сажен – и возок остановился. Дверца отворилась, внутрь осторожно пролез полумрак серого декабрьского утра. Штабс выбрался из возка первым, по-прежнему то и дело морщась, – никакого пистолета у него в руке, разумеется, не было, и Аникей не смог сдержать кривой усмешки – воистину пуганой вороне в каждом кусту волки мерещатся.

Закусив губу и сдавленно дыша от подступившей боли в ногах, мичман выбрался наружу, глянул по сторонам и поверх возка – вот те на!

Дворцовая площадь!

На Дворцовой было как в военном биваке – там и сям горели костры, около огня кучками толпились солдаты, бегали с котелками, сидели на чём попало, дымя трубками и составив ружья в пирамиды. Вдоль границы Александровского бульвара стояли две батареи шестифунтовых пушек, ощетинясь жерлами в сторону Сената и Исаакия. Где-то кто-то кричал что-то неразборчивое, истерично рыдала невидимая с площади женщина. Масляные огни фонарей тонули в мареве утреннего морозного тумана, расплывались радужными ореолами. Во дворце горели огни – казалось не было ни одного неосвещённого окна. Вдоль дворцовой стены ехали конные патрули – конногвардейцы по трое с обнажёнными саблями, около главных дворцовых ворот – экипажи. Кареты, коляски, ландо, тильбюри и даже пролётки. Терпко и крепко пахло конским по́том, мочой и навозом, дымом костров и сгоревшим порохом.

– Прошу! – хмуро кивнул штабс в сторону дворца.

– Во дворец? – удивился Аникей. – Но зачем?

Жандарм молчал, только глянул так выразительно, что мичман вмиг вспомнил: «По уставу не положено!». Коротко хмыкнул и двинулся к дворцовым воротам, едва переставляя ноги.

Как и следовало ожидать, к парадному входу его не повели, а через какую-то боковую дверцу – на узкую винтовую лестницу, поднялись на второй этаж и узким коридором – низкие своды, белёные стены, и не поверишь, что императорский дворец. Толстая дубовая дверь, окованная по углам и поперёк толстыми железными полосами. Хмурый усатый унтер в форме Преображенского полка, глухо звякая ключами на большом кованом кольце и что-то неразборчиво ворча себе под нос, долго возился с замком, потом, наконец, распахнул дверь, и офицер кивнул внутрь.

Внутри оказалась душная комната с единственным небольшим окном – вдвое больше той дежурной, в которой Аникея брали в Экипаже, только вот топчанов внутри оказалось аж целых восемь. И свободными из них оказались всего два.

Шесть пар глаз воззрились на мичмана, а потом…

– Аникуша!

– Живой!

Миша Бодиско.

Вася Дивов.

Братья Беляевы.

Николаша Окулов.

Епафродит Мусин-Пушкин, известный на флоте под английским прозвищем Фроди. Этот при виде мичмана почти не шелохнулся – ну ещё бы, самый старший, уже и на четвёртом десятке. А остальные – такие же мальчишки, как и Аникей, по двадцать – двадцать пять лет.

Смолятина подхватили под локти, видя, что он едва стоит на ногах, помогли сесть на кровать.

– Э, брат, да ты совсем того… – Алёша Беляев торопливо поднёс ему ковшик – зачерпнул из небольшого бочонка в углу. – Ну-ка попей вот… чего это ты таков?

В ковшике оказалась вода – холодная, но и то хорошо. Аникей сделал несколько глотков, с облегчением вздохнул и вернул ковшик Беляеву.

– Ранен, что ли? – с беспокойством спросил второй Беляев, Петруша.

– Да, зацепило, – голос Аникея чуть дрогнул. – да льдом побило. Да ноги поморозил…

– Ладно, здесь и подлечат, – чуть успокаивающим и одновременно злым голосом сказал Дивов, чуть теребя едва заметный ус. – Мы им здоровыми нужны… для петли или плахи.

В ответ на эту декламацию Мусин-Пушкин только коротко хмыкнул, словно хотел сказать: «Мальчишки!» таким тоном, которым говорят, одновременно сожалея и восхищаясь. Но смолчал и завозился с трубкой, которую, видимо, прихватил с собой при аресте.

– А где мы, Епафродит Степанович? – спрашивать и впрямь следовало у старшего.

Мусин-Пушкин сунул набитую трубку в зубы:

– А вы не поняли, мичман? – удивился он. – Мы на дворцовой гауптвахте. Большая честь… тут только офицеры лейб-гвардии бывают, да обер-лакеи дворцовые…

Сарказма в его голосе хватило бы на десятерых.

Бодиско отвернулся, словно сдерживая слёзы.

– Миша, а где Борис? – спросил Аникей.

– Нас вместе арестовали, – нехотя ответил Михаил. – А повезли в разных возках. И куда его увезли, я не знаю.

– Жив, стало быть, – вздохнул мичман Смолятин.

Мусин-Пушкин всё-таки раскурил трубку, выудив железным совком из печки горящий уголёк, и бросил хмуро: