Не-доросли. Книга 3. Метель

Харитон (в хорошие минуты – Харитон Евграфович, в обычные – Харитоша или Евграфыч, в плохие, со злости – просто Харя), корабельный кот фрегата «Елена», балансируя на ветру, шёл по планширу, мягко переставляя лапы, осторожно выбирал место, куда стать, хотя для того, чтобы на планшире найти занозу, нужно было очень постараться – остро заточенная сталь и руки холмогорских корабелов выгладили планшир до блеска, хоть голым задом на него садись. Ветер порой бил порывами, тогда Харитон взмахивал распушенным хвостом, удерживая равновесие, сердито шипел и замахивался на волну когтистой лапой. Сердился, но с планшира не уходил – истинная морская душа. Дёргал хвостом, прядал ушами – одно сверху разорвано надвое – порвали норвежские коты во время стоянки в Тромсё, не упустил кот возможности гульнуть на берегу, хоть и притащился на трёх лапах да с разорванным ухом. Сейчас свежая ранка уже затянулась, но ухом кот то и дело тряс – по привычки. И шипел, когда неосторожно принимался его чесать. Кота в экипаже «Елены» любили, даром, что чёрный, как смоль (только на груди белое пятно) да лохматый.

– Юнга! – грянул с мостика голос капитана Пустошкина, и Влас, вздрогнув, отвёл взгляд от кота, и поднял виноватые глаза, наткнувшись одновременно на насмешливо-холодный взгляд капитана и на свирепый – отца. Смолятин-старший, который тоже пошёл в это плавание младшим офицером, глядел на сына из-под подветренного шкафута, и увидев, что юнга смотрит на него, показал Власу здоровенный кулак – мозолистый и поцарапанный канатами и тросами. – Не отлынивать! Харитона кок задаром покормит, тебя – нет!

Делать нечего.

Влас вздохнул, обмакнул машку в ведро и принялся ожесточённо тереть палубу мокрым мочалом, подумав мельком, что может быть, Евграфыч потом у и не спускается на палубу, что он, Влас, на ней разлил воду и сейчас лопатит её туда-сюда по шкафуту. Известно, что кошки воду не любят.

Так это кошки, – возразил сам себе Влас, ожесточённо натирая палубу, так, что помутнелая вода то и дело билась о фальшборт и вскипала в шпигатах. А это – Харитон Евграфыч, герой и красавец, каких мало, хоть и чёрный. Он снова мельком покосился на кота – тот уселся на планшир и сейчас внимательно следил за Власом, словно проверяя, как юнга работает – ни дать, ни взять, суровый боцман. Не зря Харитон ходил в любимцах у боцмана Елпидифора Никандровича, нелюдимого кормщика, не раз бывавшего в норвегах, на Матке и Груманте, которого даже офицеры величали по имени-отчеству и не расстёгивали при нём верхних пуговиц мундиров. Такой кот не должен бояться вовсе ничего, не то, что домашние мурлыки – Влас невольно вспомнил зимний рассказ Глеба про польского чудака-художника, который содержит дома целое стадо котов и кошек. «Интересно, куда он девает приплод?» – с беззлобной досадой подумал Влас, но эта мысль тут же забылась, вытесненная работой.

Продолжая орудовать машкой, Влас снова покосился на кота. Харитон уселся на планшир (пушистый чёрный хвост свешивался через борт над шкафутом и размеренно ходил туда-сюда в такт корабельной качке, ветер ерошил шерсть и заставлял кота то и дело встряхивать головой) и сосредоточенно разглядывал проплывающий мимо берег по левому борту – всё тот же норвежский берег, зелёный и гористый, там и сям можно было даже разглядеть стада овец и коз на высокогорных пастбищах – сетерах. Это название Влас не раз слышал от старших поморов, которые многажды, вот как Елпидифор Никандрович, бывали в норвегах. Ветер постепенно свежел, поворачивая к весту, а фрегат медленно, но верно сваливался к осту, ещё чуть – и покажется по левому борту плоская, как сковородка, Ютландия, а там, за Каттегатом и Скагерраком – и Балтика, на которой до Кронштадта, а значит, и до Питера, рукой подать.

Влас невольно вздохнул, вспомнив корпус и вдруг понял, что за лето стосковался и по корпусу, и по товарищам-кадетам, и по двум друзьям-недорослям, Глебу и Грегори. Писать друг другу они, вестимо писали, да кабы письма доходили вмиг! А то много ль писем напишешь друг другу за месяц вакаций-то? Одно, в лучшем случае, два, если почта идёт от Бирска или Полоцка до Онеги не меньше недели, через Москву да Петербург. Да и что такое письмо… только слова на бумаге. Ни голоса не слышно, ни лица не видно.

Юнга сердито протёр последний участок палубы, полюбовался на выполненную работу и, весело притопнув босой ногой по гладкой доске, выплеснул остатки грязной воды за борт. Как раз в этот миг порыв ветра швырнул ему эту воду в лицо. Не всю разумеется, только пару горстей.