Не-доросли. Книга 3. Метель

Грегори ходил смурной, словно его дома какой-нибудь башкирский леший покусал. Как его там, Гришка называл? Шурале! И постоянно пропадал где-то в городе, пользуясь любым удобным поводом. А пару раз Влас видел его вместе с теми уличниками, с которыми они схлестнулись в июле прошлого года на Обводном. Вот и сегодня с самого утра сумрачный Шепелёв сумел втихаря улизнуть из корпуса раньше него, Власа.

То же самое было и с литвином. Глеб хоть и не изображал из себя мировую скорбь, но тоже при каждом удобном случае исчезал в городе, каждое воскресенье. А на расспросы товарищей отмалчивался, смущённо крутил головой, а то – мрачнел и просто замыкался. Только раз обронил, когда они совсем уж вплотную подступили: «Не могу я вам сказать. Слово дал!». С тем и отстали от него.

Так и жили теперь – каждый поврозь.

Может быть, они в чём-то обижались на него, Власа, – иногда приходило в голову Смолятину. На его летние приключения, на его путешествие вокруг Норвегии. Рассказов было много, и помор не единожды ловил зависть не только в глазах друзей – гардемарины глядели так же.

Глупо обижаться на чужое везение.

Влас вздохнул, пытаясь представить, стал ли бы он обижаться, если бы так повезло Грегори или Глебу и лениво прыгнул через лужу на брусчатке. И оказался на краю набережной, у гранитного парапета. Дальше вдоль берега шла утоптанная и разбитая колёсами и копытами дорога. Здесь заканчивалась Фонтанка, здесь заканчивался и Петербург – дальше окраинные дома, в которых ютилась мастеровщина, да ещё квартировали небогатые питерцы – младшие офицеры и чиновники нижних рангов.

Здесь невдалеке жил и Аникей.

Здесь Большая Нева плавно переходила в Финский залив.

Влас на мгновение остановился на краю набережной, бросил взгляд в залив. Где-то там, за дождливой пеленой, скрывался Кронштадт, мокли под дождём линейные корабли и фрегаты, где-то там и фрегат «Елена» стоит рядом с сидящим на мели шлюпом «Восток», открывателем нового континента. «Восток» вынесло на мель в прошлогоднее наводнение, да так он там и куковал, бедняга, с полуразрушенной кормой. А рядом – виновник, линейный корабль «Прохор» – его швырнуло на шлюп, он шлюпу корму и разломал.

Влас вдруг отчётливо представил это зрелище, которое он видел два месяца назад, когда «Елена» вошла в Среднюю гавань. Помнится, он тогда удивился, что суда, выброшенные на мели и берег наводнением, до сих пор не сняты. И капитан Пустошкин, неодобрительно покосившись на юнгу, всё-таки снизошёл до объяснения (за время плавания расторопный и деловитый кадет заслужил снисходительное отношение Ивана Андреевича): «Сначала было некогда, юнга. Нужно было спасать людей, восстанавливать жильё… потом стали рассматривать корабли. Которые сняли, а которые оставили – проще заново построить. Разбирают понемногу».

Жалко было «Восток» – три океана прошёл шлюп, в ледовых полях стыл и через экватор ходил, а теперь вот – в лучшем случае на заборы и дрова пойдёт.

Дивно – волнами побило новые корабли в Средней гавани, недавно построенные, а старьё в Петровом канале, которое туда поставили, чтоб разобрать по ветхости – уцелело. «Мироносец», спущенный на воду ещё перед войной с Наполеоном да его ровесник «Чесма» – линейные корабли.

Обидно.

В Архангельске окраинные улицы часто были кривыми (а в Онеге на окраине и вовсе не было улиц, дома «камницей» стоят, словно какой великан горсть камней швырнул на береговой склон), но не здесь, не в Петербурге. Тем более, совсем рядом с этой окраиной – парк Екатерингоф, любимое место гуляний столичной публики, место, где в Петровы времена русские солдаты впервые захватили шведские суда. Хоть и окраина, а место – почётное.

Дома, как и везде на питерской окраине, были деревянные, но усердно притворялись каменными – резьба под камень и кирпич, штукатурка и побелка известью, черепица на крышах. Голландия, да и только. А копни глубже, под штукатурку – обычный русский сруб в лапу, тёсаные стены. Прав ли был государь Пётр Алексеевич, не прав ли со своим запретом деревянного строительства в новой столице – не ему, Власу судить. По его поморским вкусам, рубленое-то строение красивее кажется, глазу приятнее. Тем более, что сам Пётр Алексеевич этот свой запрет по недостатку денег сам сплошь и рядом нарушал. Отсюда и пошли эти штукатуренные под Голландию избы.

До дома, где жил Аникей, оставалось идти всего-ничего, когда Влас вдруг увидел, как в грубом заборе (как обычно в Питере, сколоченном из барочных досок) отворилась калитка и из неё, чуть пригнувшись в низком проёме, вышагнула наружу фигура в тёмно-синей форме морского офицера. «Аникей!», – понял кадет, прибавив шагу, и хотел уже было крикнуть или махнуть рукой, но не решился – брат был не один. Следом за ним вышел ещё один, тоже офицер, тоже моряк, хоть и не такого высокого роста. Фигура второго тоже показалась Власу знакомой, и кадет замедлил шаг, пытаясь его узнать.

Оба офицера повернулись к нему лицом и направились вдоль по улице. Шли по другой стороне, и – диво! – пошли мимо, всего в каких-то пяти шагах – не заметили на пустынной улице!