Не-доросли. Книга 3. Метель

Ой там сиділа пара голубів…

Вони сиділи парувалися

Сизими крильми обнімалися…

Звенит бандура или торбан, плачет рылей, тянется песня, течет над садами и пологими холмами и так хорошо на душе, что неволею плакать хочется и нет-нет да и скользнет тяжёлая слеза по щеке и спрячется в седых усах.

А то и устроить лихую веселую охоту со старосветскими помещиками, нестись за удирающим в смертном страхе волком через яруги и перелески, поджав уши – только палево-серая волчья спина стремительно мелькает в высокой траве, а тяжёлая плеть оттягивает руку…

Век бы и скакал через пожухлые травы – чем не властелин, не владыка? Дед мечтал, да… чтоб не только по названию быть хозяином в земле предков, а по-настоящему – не зря ж ему когда-то булаву гетьманскую предрекла младшему сыну мать-ведьма. Иные косились – ишь, куда замахнула Наталка Розумиха! Лемешевского козачка – в гетьманы! Не умела пёсья нога на блюде лежать! Но ведь исполнилось! И в Италии побывал Кирилл Розум, и во Франции, и в Геттингене науки постигал, и в камергеры выбился, и женился на царской родне, Катерине Нарышкиной, и стал-таки гетьманом войска запорожского! А вот иного… того, о чем грезилось козачьей старши́не темными малороссийскими ночами – чтоб самому стать хозяином, а не по петербуржскому слову кланяться – того не смог. И он не смог, и другие гетманы не смогли – ни Мазепа, ни Орлик… ни иные какие. Но про то вслух лучше не поминать. Их память хранят тихо, глухо – только иной раз глянет исподлобья козачина, дёрнет чёрным усом, да прошепчет себе под нос что-то неразборчивое. И всё на том. Так же, как и про иное молчат, про жуткую тайну семейную (про неё даже и шепотом на людях не упомянут, потому что платой за то – голова козачья) – про их, Разумовских родство с Дараганами, с отчаянной дивчиной, дочкой дедова брата Розума да государыни Лизаветы Петровны. Той, что напугала когда-то ангальтинку Катерину, едва не забрала у нее то, на что хоть и не имела прав по закону, да зато имела по крови… едва удержала державу и скипетр хитрая немка.

Де взявся стрілець, стрілець-молодець,

Голуба утяв, голубку узяв.

Приніс додому, пустив додолу,

Насипав пшінця, аж до колінця,

Налив водиці аж до крилиці,

Голубка не їсть, голубка не п'є,

На круту гору плакати іде.

Василий Алексеевич снова повел плечами – озноб крался по спине осторожной змеёй, уже не от холода, а от внезапно пробудившихся крамольных мыслей. Бывают в жизни мгновения, когда стоишь на шаг от истории, от судеб людских, когда чуть протяни руку – и под пальцами ощутишь шершавую рукоять скипетра, и рука повиснет от его тяжести, не от кнута-волкогона. И кривая злая усмешка уродует губы, как подумаешь, что ты, гетьманич (байстрюк!), сложить всё иначе, да родись ты в законе, мог бы и на равных говорить с теми, кто тебя сейчас ласково у престола привечает! С Катериниными внуками!

Потом граф Перовский напоминал себе – «бы»! И вспоминал, кто он есть и где он есть.

Не поворотишь прошлое, не поворотишь!

«Не плач, голубко, не плач, сизая.

Пришлю я тобі сім пар голубів,

Пришлю я тобі сім пар голубів –

Шукай, вибирай, який буде твій»

«Вже ж я ходила і вибирала.

А нема такого, як я втеряла

Не те крилечко, не те пір'ячко.

Не так він гуде, як до мене йде».

Но упрямые вкрадчивые мысли жгли, стояли за спиной, ласково шептали в уши.

Редко.

И не с того ль, не от тех ли мыслей ввязался незаконный сын Алексея Кирилловича Разумовского сначала в «Союз благоденствия» к Шуре Муравьеву, а потом, когда Александр Павлович запретил все тайные общества и начал юлить с престолонаследием – в конфиденцию к цесаревичу Константину, тем паче, что был Перовский у варшавского наместника адъютантом.

Может и с того.

Василий Алексеевич никогда не задумывался над тем – не было привычки копать так глубоко, жил больше желаниями да порывами. Часто угадывал, чаще, чем прогадывал, потому и в дальнейшем себя менять не собирался – к чему, если жизнь и без того неплоха?

2. Санкт-Петербург, ноябрь 1825 года

Около дома Котомина остановились на мгновение двое. Молодой офицер в морской шинели, с эполетами мичмана – на юном, совсем ещё мальчишеском лице только-только начали пробиваться усы, их ещё никогда не касалась бритва, как и тонкого, едва заметного пушка́ на подбородке, перехваченном подбородным ремешком фуражки. Вместе с тем вокруг рта уже залегли жёсткие складки, а резкая вертикальная морщина уже пробороздила лоб – лицо офицера странным образом было и нежно-юным и сурово-взрослым. Хотя вряд ли кто ошибся бы, если бы дал этому офицеру больше двадцати лет.