Не-доросли. Книга 3. Метель

То же самое – ни угла, ни кровати, ни котёнка, ни ребёнка, только казённая комната в Экипаже. Несколько раз Аникей предлагал и ему, и Лермантову перебраться к нему во флигель, но оба каждый раз отказывались – и без того денег не хватает, а тут ещё и за квартиру платить изволь.

Саша Цебриков?

Этот живёт у отца, а тот слишком любознателен и любопытен, да и служил в своё время в секретной экспедиции министерства внутренних дел и в коллегии иностранных дел. Этот, чем чёрт не шутит, пока бог спит, может по любопытству не только в бумаги нос сунуть, но и их расшифровать. Маловероятно, конечно… но всё-таки. К тому же с Аникей с Цебриковым не такие уж и близкие знакомые, и уж вовсе не друзья.

Николаша Чижов?

Такое же перекати-поле, как Писарев, Лермантов и Тыртов, к тому же постоянно крутится около Рылеева, а Кондратию Фёдоровичу о Завалишине слишком много знать не стоит.

Мозги сломать можно. Аникей потряс головой, отгоняя тяжесть в затылке, потёр виски, снова уставился на огонёк догорающей свечи – вот-вот и погаснет, оставив тонкий дымный след да чёрный обгорелый фитилёк.

И тут в голове словно щёлкнуло.

Вася Шпейер!

Сын коллежского советника, Абрама Карловича Шпейера, крещённый в церкви Воронцовского дворца, около самого Пажеского корпуса. Живёт вместе с родителями в доходном доме, но Абрам Карлович, щепетильная душа, в комнаты сыновей никогда не заглядывает. А – словно зарницей озарило! – вспомнилось, что как-то во время дружеской попойки мичман Шпейер упомянул, не вспомнить уже почему, про тайник в стене, как раз в его комнате, про который даже и родители и прислуга не знают.

Нашёл!

Дело за малым – Шпейера уговорить. Впрочем, Василий наш Абрамыч – душа азартная, совсем не немецкая, как ему, голштинцу положено. И вместе с тем – не любопытный излишка. Он даже не спросит, что в портфеле. Нужно – значит нужно. Возьмёт и положит в тайник. А потом, когда Завалишин вернётся, так же спокойно вытащит заросший пылью и паутиной портфель и отдаст обратно, даже не полюбопытствовав – при всей русской азартности, Шпейер был чисто по-немецки педантичен и обязателен.

Решено!

5. Санкт-Петербург, 27 ноября 1825 года

Над Большой Морской висела свинцово-серая туча. В обложной пелене дождя было едва видно дома противоположной стороны, крашенные охрой стены и высокие прямоугольные окна. На толстое, чуть помутнелое от прошедших лет стекло арочного окна кабинета то и дело смачно плюхались крупные хлопья мокрого снега, оставляя полупрозрачные грязно-белые кляксы.

Генерал-губернатор задёрнул за собой тяжёлый камлотовый полог алькова, на мгновение задержавшись, чтобы полюбоваться замершей на подушке прекрасной женской головкой – чёрные волосы разметались по батистовой наволочке, длинные ресницы оттенили лицо, замерли невесомой, едва заметной тенью на шелковистой коже щеки. Из-под кружевного покрывала выглядывал краешек нагого плеча, всё остальное скрывало покрывало, но у генерала поневоле чуть перехватило дыхание – Катюша Телешова, «любимая балерина государева театра», могла вскружить голову и не такому увлекающемуся человеку, каким был военный губернатор столицы.

Михаил Андреевич осторожно сунул ноги в шитые бисером мягкие турецкие туфли, не заботясь ни секунды о том, как будут эти туфли и просторная батистовая распашная рубаха сочетаться с военными генеральскими панталонами тёмно-зелёного сукна, накинул на плечи тяжёлый генеральский мундир с шитыми золотом эполетами (из-под двери и неплотно пригнанного окна ощутимо тянуло холодом – ноябрь на дворе) и примостился на турецком пуфике у стола. Косо посмотрел на брошенные на полированную, но слегка поцарапанную столешницу письма. Один казённый, грубо заклеенный конверт серой, самой дешёвой бумаги. Три аккуратных, розоватой бумаги, все три явно склеены женскими руками, надписи украшены замысловатыми завитушками. И ещё один – тоже аккуратный, веленевой белой бумаги, без завитушек и штемпелей.

Утренняя корреспонденция, parbleu.

Распахнулась дверь, Захар в наспех накинутом солдатском мундире, почти не поклонясь (не водилось такого в доме Милорадовича – заставлять через силу кланяться старого солдата), поставил на столик рядом с конвертами серебряный поднос с дымящейся туркой, кофейными чашками и недавно испечённой пахлавой. К турецкому кофе и турецким сладким заешкам Михаил Андреевич пристрастился на Дунае, ещё пятнадцать лет назад, когда гонял турок из Бухареста.

Поставив поднос, Захар с лёгким неодобрением покосился в сторону алькова, но генерал по-дружески толкнул его в плечо, словно говоря – давай-давай, ступай, нечего глаза пялить на барское сокровище. Захар криво усмехнулся, нарочито громко хмыкнул и вышел за дверь – подчёркнуто медленно, шаркая стоптанными сапогами по паркету. Но дверью хлопать не стал, притворил её за собой осторожно.