Не-доросли. Книга 3. Метель

Милорадович несколько мгновений глядел ему вслед, потом с весёлой улыбкой наклонил над чашкой кофейник: не терпел лакейства генерал – и чай, и кофе, и вино всегда наливал себе сам. Чёрная струя тяжело упала в чашку, вскипела на дне, наполнила ёмкость круто свареннным турецким кофе, пряный запах пощекотал ноздри. Генерал сделал первый глоток, всё ещё держа кофейник н весу, и только потом поставил его на столик. Качнул головой, ощущая, как разливается в ней бодрость, приятно охватывает затылок, проясняет мозги. Откусил кусок пахлавы, прожевал, снова глотнул кофе.

Несколько мгновений рука генерала, высунувшись из кружевной манжеты, парила над письмами, выбирая, с чего начать. Потом Михаил Андреевич, словно отважась, решил – а начну-ка я, пожалуй, с приятного. И взял один из розовых конвертов.

Почерк незнакомый, хоть и несомненно женский, но перо рука держит твёрдо. Писано по-французски, как любил и сам Милорадович. От конверта ощутимо пахло духами – сладковатыми цейлонскими пачулями, должно быть, совсем недавно из Парижа.

Граф бросил в рот остаток куска пахлавы, допил кофе, оставил чашку на краю подноса и разорвал конверт – что-то подсказывало ему, что беречь его не стоит. Вряд ли внутри окажется что-то выдающееся.

Так и случилось.

О могучий лев, только скажи одно слово, и я – навеки твоя. Изнемогаю, люблю тебя безмерно. Дай знак, где повидаемся с тобой. Расскажешь мне о своих победах над французами и турками – не сказать, как мне нравится слушать такие рассказы, особенно о твоих подвигах, великий воин.

И подпись – не разобрать.

Банальная любовная записка от великосветской дуры. Тупо, плоско и безвкусно, прямолинейно, как драгунский палаш. Скорее всего, на каком-нибудь ближайшем балу кто-то из высшего света, шурша роброном и помахивая веером около самого уха, намекнёт, что записка от неё. Если будет в не хоть что-то интересное, то стоит и подумать, а нет – чёрт с ней. А записку – в ларец с такими же эпистолами, благо там места ещё предостаточно.

На втором письме адрес был написан по-русски, да и рука показалась знакомой. А! Графиня Орлова ж! Михаил Андреевич невольно покосился в угол комнаты, где около двери в кабинет на обтянутой персидским шёлком стене примостилась подаренная графиней сабля – благодарность за то, что отрядил в своё время казачков, чтоб прикрыть её имение от французов. Не в расчёте на какую-то награду и не из любовных надежд, как злоязычил потом Денис Давыдов. Вовсе нет. Единственно лишь из уважения к великому отцу княгини, Le Balafre[1], герою Архипелага и Чесмы. На мгновение на губах графа возникла мечтательная полуулыбка, а взгляд чуть затуманился – вспомнился теперь уже далёкий двенадцатый год, и тарутинское стояние, свидания с неаполитанским королём, этим разукрашенным петухом Мюратом, и его дипломатическая игра, когда он водил французов за нос посулами мира, и то, как удушливо пахло от выгоревших полей сожжённой рожью, а солдаты делились с офицерами плесневелыми сухарями, размоченными в лесных калужинах. И свидание в Смоленске вслед за тем, и неприязненно-хмурый взгляд Дениса – должно быть, тоже понравилась Анна Алексеевна поэту-гусару. Ну тут уж прости, брат-партизан…

От этого конверта тоже пало духами, только другими – какими-то французскими, большего Милорадович сказать не мог – не его было дело разбираться в сортах духов.

Конверт графини Орловой Михаил Андреевич рвать не стал – разрезал серебряным столовым ножом, хоть от и не был для такого предназначен.